Наконец доехали. На огромном огороженном дворе под дождем мирно бродили куры, в ряд стояли всевозможные городские экипажи без лошадей, которые рядом под навесом мирно жевали отруби – целый длинный ряд одних только лошадиных крупов самых разных мастей, переминающихся ног, свисающих хвостов. У ворот на привязи сидел главный охранник покоя московских извозчиков – здоровенный рыжий пес Цезарь, обязанностью которого было отгонять нищих и оборванцев, среди которых было много охотников попасть в трактир, где за шестнадцать копеек можно было до отвала наесться дешевой, но очень свежей снедью. Из-за большого количества извозчиков – а тогда в Москве их было около тридцати тысяч человек – поставщики буквально дрались за право поставлять в их трактиры продукты – прибыль получалась хорошая и постоянная. Основным украшением каждого такого трактира был «каток» – длинный стол, уставленный всякой всячиной – и щековиной, и сомовиной, и свининой, и разного рода печеной и вареной требухой – языком, рубцом, почками – всего и не перечислишь! И все это можно брать, уплатив всего гривенник! Неудивительно, что такой «каток» нищим казался настоящим раем!

Я толкнулся в дверь и вошел в большой зал, где за столами сидели «легковые» всех возрастов и характеров. Они степенно переговаривались, повесив армяки на спинки стульев – чтобы просушить в тепле, отчего в воздухе здесь стоял густой запах мокрой овчины, смешанный с запахом дегтя и кожи, пили обжигающе горячий чай, непременный свой гороховый кисель с маслом, заедая его калачами и ситниками.

К местной публике нужен был особый подход. Если в другом месте можно было подсесть к столику, заказать выпивку и уже к концу штофа подружиться с собеседниками и узнать все, что нужно, то с извозчиками такой номер не проходил – пили они на работе, как правило, очень умеренно – рюмочку водки «для сугрева», но не больше, потому как за пьянство вполне можно было потерять лицензию на извоз. А без лицензии полиции лучше было не попадаться – загремишь в кутузку! Хотя, конечно, и среди них были пьяницы, не гнушавшиеся выезжать пьяными вдрабадан, но таких были единицы.

Для начала я подошел к буфетчику за стойкой и попросил мне указать тех, чьи артели находились неподалеку от Хитровки, сославшись на оставленный в пролетке пакет. Мол, в нем были важные документы, и я теперь их ищу. Буфетчик указал мне на два стола возле окна.

Я пересек зал и подошел к указанной группе.

– День добрый! Разрешите вопрос?

Извозчики перестали жевать и беседовать и поздоровались со мной. Я сел на свободный стул.

– Моя фамилия Гиляровский. Владимир Алексеевич. Служу репортером в «Московских ведомостях». Вот пришел к вам за помощью.

– Свезти, что ли, куда надо? – спросил меня пожилой дядька с густой бородой и кривым носом.

– Нет. Ищу я одного человека, который живет в Подколокольном переулке. У него еще мамаша парализованная, которую он иногда возит к врачу на процедуры. Мамаша в инвалидной коляске.

Извозчики переглянулись. Тот, что с кривым носом – вероятно, старшой среди них, спросил:

– А по какой надобности?

– По личной. Я как-то мимо шел, вижу, как тяжело человеку, и помог ему мамашу на пролетку погрузить. Куда, спрашиваю, везете? Он говорит – к доктору. Отличный доктор, если бы мама помоложе была, живо бы ее на ноги поставил. Да только старушке под восемьдесят, ей уже скоро перед Господом представать. Вот так. И адреса я не запомнил – только улицу, и имени не спросил, забыл. А неделю назад у меня сестра ногу сломала – лежит теперь. Наш-то врач ей гипс наложил, но он человек ненадежный, молодой совсем, неопытный. Хочу сестру надежному врачу показать.

– Ну а мы чем помочь можем?

– Я так подумал – вдруг найду того, кто этого мужчину с мамашей подвозил. По какому адресу ехали? Вот там и врач будет.

Кривоносый засунул в рот кусок жирной сомовины и прожевал его.

– Нет, сам я не возил. Может, ты, Митроха? – обратился он к соседу.

Тот помотал головой.

– Я возил, – откликнулся неожиданно молодой парень у окна. – Знаю я этого мужика с больной мамашей. Только впредь не повезу.

– Что так? – спросил кривоносый.

– Жадный. На чай не дал, все копеечка в копеечку. А ты давай – не только вези, так еще и мамашу его сгружай. Старушка-то легкая. И кресло у нее не тяжелое, складное. Но все равно – я услужил, так дай мне сверху проездного. Стою, гляжу на него, а он рукой махнул и – до свидания.

– Ты адресок-то скажи, – попросили его товарищи. – Мы и сами туда ездить не будем.

Я попросил молодого выйти со мной, чтобы вроде как покурить на свежем воздухе и узнать адрес врача. Отделив его от компании и выведя во двор, я дал ему три рубля и договорился о встрече завтра.

Все. Не стоило больше в этот день испытывать Фортуну, которая и так была щедра ко мне сверх меры. Я отправился к Шаляпину.

Уже открыв дверь флигеля, в котором жил в то время Шаляпин, я понял, что пришел не вовремя. Федор Иванович репетировал – его мощный голос перекрывал бренчание фортепьяно. Я подождал паузы и постучал.

– Занят! Не могу! – раздался из-за двери раздраженный рык.

Я открыл дверь.

– Федор Иванович, вы просто скажите, когда к вам можно будет зайти, и я не стану мешать.

Шаляпин обернулся.

– Владимир Алексеевич! Простите, я думал, это… Да не важно! Заходите, я сейчас закончу.

Я вошел, снял пальто и шляпу, повесив их на вешалку в углу. Потом тихонько прошел к креслу и сел в него, пока Шаляпин разминал голос гаммами. Потом он спел очень грустную и красивую элегию и закрыл крышку инструмента. Синяк с его лица так и не сошел, а сделался только черно-зеленым – видимо, крепко ему досталось от грабителей.