Отец все время мрачный ходил. С утра до вечера драили линкор и крейсер, вылизывали корабли, чтобы вернуть новенькими, будто и не воевали на них наши.

— Вы бы лучше их сломали, — вгорячах сказала мать.

— Разговоры! — осадил ее отец, кивнув на детей. Нечего, мол, при них аполитичность разводить.

Корабли были приняты американским командованием, а за океан их повели сдавать наши экипажи. Отцу на поход выдали дополнительный паек, и он его принес домой. Андрей помнит, что на столе рядом со свертками лежали несколько блоков сигарет, а отец был некурящий.

— Отдай мне сигареты, папа, — сказал Андрей.

— Надеюсь, ты не куришь? — спросил отец.

— Нет, — сказал Андрей. В доме верили друг другу на слово. — Но мне надо для дела.

— Бери, — и отец отделил ему одну упаковку, двадцать пачек.

Потом вместе со своим другом Сашей Никитиным они отнесли курево матросам, охранявшим склад с фильмами. Взамен получили полностью «Серенаду Солнечной долины». Одному утащить фильм было не под силу, разложили коробки по двум мешкам, доволокли до школы. И когда надоело смотреть десятки раз одно и то же, на школьных вечерах пускали звуковую дорожку без изображения, в фильме было много джазовой музыки, и танцевали под эту музыку, если учителей нет. Джаз в те времена был словом ругательным, и музыка такого рода не пропагандировалась.

Сейчас Андрей смотрит с мыса на океан, на мокрый тающий снежок, на пролив, за которым в ясную погоду видны очертания скалы Фэруэй и мыса Принца Уэльского, и думает, какие они, американцы, сейчас там, за проливом? И помнит ли кто-нибудь из них, как Андрей когда-то менял проволочные крюки на шоколад и жвачку?

Там, на мысу, только спуститься чуть ниже, у самых камней, есть место, куда всегда приходит дед Кием. Дед посидит молча, выкурит несколько трубок и уходит домой. Идет медленно, опираясь на палку.

У ног старика плещется море, иногда в шторм брызги долетают. Дед курит свою трубку и смотрит слезящимися глазами в океан, будто ждет возвращения вельботов. Вся поза его — ожидание, хотя никого в море нет.

Не один год и не десять приходит он так сюда и смотрит в море. Кажется, будто на всю жизнь выбрал он себе это место и состарился здесь.

Давно это было, давно, не стар был Кием и весел, любил «огненную воду», работу даже забывал, если на столе было вино. Сын подрос, и ссорились они часто, не любил он выпившего отца.

А жили вдвоем, никого у них больше не было.

Однажды пришел большой пароход, веселье было на берегу. Больше всех Кием веселился, много спирта домой приносил, шкуры нерпы менял, меха менял, клыки моржовые, фигурки из них, что сам на досуге делал, — все отдал за спирт.

А когда пароход уплыл, вместе с ним ушел и сын. Собрал рюкзак и уехал в неизвестные края. Все. Нет его с тех пор. Долго еще Кием веселился, ничего не понимая.

Но однажды накатило на него одиночество. И дал он клятву, что вернет себе сына, если бросит пить, а пить ему хотелось постоянно, бросит навсегда, и наградой будет возвращение сына. Главное — не нарушить клятву.

Он чурался праздников и застолья, уходил из гостей, где было вино, тосковал и мучился, а годы шли. Как могло его сердце выдержать ужас постоянной тоски?

Он носил в себе горе, боялся его расплескать, казнил себя, и все с надеждой — во искупление!

Столько лет прошло, сейчас у Киема были бы взрослые внуки, а сына все нет. Старики уже и забыли, что у него был сын, да и сам Кием никому об этом не напоминает. Как плохонький огонек жирника, тлеет в его душе надежда, — что за постоянную боль сердца должно быть вознаграждение. Дождется ли его старик?

Сколько раз он думал покончить с собой, уйти к верхним людям — может быть, там встретит мальчика, если сын среди них… Но удерживала его вера, что есть предел всему и он дождется. Особенно трудно ему было летом и осенью, когда приходили пароходы. Зимой он не так ждал, он верил морю. Море взяло — море должно отдать. И глядит он вдаль, в туманный морской горизонт, а там в тумане скрылся последний пароход, и по морю плывут льдины, и скоро снова зима, до следующего парохода…

Матвеев знает, что скоро с этими местами он распростится. Может, поэтому и зачастил на берег. Он знает, что скоро к нему придет его друг, состоится сессия сельсовета и по просьбе Матвеева его освободят. Матвеев переедет в окружной центр, в родную экспедицию, где начинал, но его общественная активность повернулась новой гранью судьбы, перекинула его парторгом совхоза на южное побережье, затем надо было укреплять сельсовет на этом, северном берегу. Времени прошло достаточно, так ведь можно и основную профессию забыть, слезно просился Матвеев, вот вроде возвращают назад. Надо потихоньку с поселком прощаться, скоро уезжать, а уезжать всегда больно — столько связано с этим маленьким поселением, столько остается тут.