Длинные русые волосы густыми волнами разметались по смятой в блин подушке. Плотно сжатые губы словно кого-то в чем-то укоряли. От подбородка к вискам побежала упрямая щетинка. Вряд ли когда-нибудь Дмитрию так хотелось жить, как теперь, когда отсчитанный седым хирургом срок подходил к своей последней черте.

К горькой мысли о близости конца примешивалась мысль о матери, которая не перенесет горя. От этих дум Шадрина охватывал ужас.

Скупое зимнее солнце косыми четырехугольниками медленно ползло по прокуренным желтым стенам комнаты, поднимая все выше к потолку тень от крестовин оконных рам. Через приоткрытую форточку с улицы доносились резкие звонки трамваев. Фыркали грузовые машины. Тягуче доносились заводские гудки. Временами слуха Шадрина касался тоскующий, протяжно зовущий сигнал паровоза. В этом отдаленном звуке слышалось свое, выстраданное. «Живи-и-и…» И Шадрин представлял, как в общем вагоне он едет домой, к матери, на каникулы. Под ногами, выбивая чугунную дробь, ритмично стучат колеса. За окнами орлино размахнулась степная ширь. Вдали виднеется деревенька, а в ней — с нахлобученными на окна соломенными крышами домики. Зеленые сады, палисадники… И непременно где-нибудь на лавочке, на самом солнцепеке, у палисадника сидит старый дед и смотрит из-под ладони на несущийся мимо поезд. Тут и стайка ребятишек выскочила на луг к самому железнодорожному полотну, чтобы помахать вслед удаляющимся запыленным зеленым вагонам. Пыльная, безлюдная деревенская дорога. К колодцу, поводя крутыми бедрами, идет босая женщина с коромыслом на плечах…

«Три-четыре года… А может быть, протянет и все десять».

В дверь постучали. Дмитрий прислушался. Не хотел он, чтобы кто-нибудь приходил к нему сейчас. Стук повторился.

— Войдите, — тихо проговорил Шадрин и снова закрыл глаза.

В комнату вошла Ольга. В складки ее серой пуховой шали набился снег. От разрумянившихся щек веяло морозом. Вся она пропахла снегом, солнцем, зимой. На выбившемся из-под шали пушистом локоне поблескивали мелкие, точно бисер, капельки. На солнце они искрились радужными блестками.

К койке Дмитрия Ольга подошла нерешительно, точно боясь оступиться или опасаясь кого-то разбудить. Она даже забыла поздороваться — настолько болезненным был вид у Шадрина.

— Что с тобой, Митя?

Дмитрий улыбнулся одними губами. Улыбка получилась вымученная.

— Прихворнул немного.

— У тебя, наверное, температура? — Ольга приложила холодную ладонь ко лбу Дмитрия. — Ты что-нибудь принимал?

Шадрин еле заметно покачал головой, и тут же резкая боль исказила его лицо. Он поднес ладонь к глазам.

— У вас есть в комнате градусник?

— Нет, — сквозь зубы ответил Шадрин, не отнимая от глаз ладони.

Ольга поспешно разделась, бросила пальто на тумбочку, стоявшую у двери, и выбежала из комнаты.

Вскоре она вернулась.

Расстегнув ворот нательной рубахи Дмитрия, она сунула под мышку холодный градусник.

— Может, за врачом сходить?

— Не нужно.

«Милая, наивная Ольга!.. Ты волнуешься и переживаешь, считая, что у меня пустяковый грипп. Что будет с тобой, когда ты узнаешь обо всем?» — с тоской подумал Шадрин, стараясь не встречаться глазами с Ольгой.

Несколько минут прошли в тягостном молчании. Глядя на рдевшие щеки Дмитрия, на его ввалившиеся глаза, под которыми залегли голубоватые впадины, Ольга почувствовала недоброе. За год дружбы с Дмитрием ей раза два приходилось ухаживать за ним, когда он лежал с температурой, но такого состояния у него никогда не было. Особенно ее тревожил взгляд Дмитрия: отчужденный, затаивший в себе что-то страдальческое.

О том, что у него высокая температура, Дмитрий понял по лицу Ольги, когда она смотрела на градусник. Что-то дрогнуло в уголках ее губ, но она ничего не сказала, только резкой отмашью руки стряхнула ртутный столбик и молча положила градусник на тумбочку, стоявшую у изголовья кровати.

— Я на минуту отлучусь, — суховато сказала она и стала поспешно одеваться.

— Ты куда?

Второпях Ольга никак не могла попасть в рукав.

Дмитрий поднял руку и сделал жест, которым хотел остановить ее, но Ольга молча вышла из комнаты.

Догорал последний солнечный квадрат на стене. Пройдет еще несколько минут, и его не станет в комнате. С подоконника, прямо на одеяло, по-прежнему стекала крупными мутными каплями вода. Равномерное падение капель начинало раздражать Дмитрия. Его бесило, что он не может встать и навести на окне порядок.

Прислушиваясь к шагам в коридоре, он ждал, когда по дощатому полу бойко застучат каблучки Ольги.

Больше всего его пугала мысль о том, что рано или поздно она все равно узнает о его болезни и о ее роковом исходе. Может быть, поэтому за год дружбы с ней он так боялся приблизить ее к себе, чтобы, в случае их расставания, она не так остро переживала.

На противоположной стене теплилась золотистая солнечная полоска шириной в ладонь. Глядя на нее, Дмитрий загадал: «Если Ольга успеет вернуться, пока кусочек солнца будет еще жить в комнате, — произойдет чудо, и все страхи пройдут бесследно. Если же она опоздает — значит, чудес на свете нет, значит, прав был седой хирург-профессор…» А мысленно Дмитрий молил: «Не торопись, солнце!.. Не дай потухнуть маленькой иллюзии…»

Шадрин вздрогнул, когда дверь в комнату открылась и в нее вошли Ольга и врач из студенческой поликлиники. Это была Вера Николаевна, добрая, рано поседевшая женщина, которую студенты любили за ее кроткий нрав. Она не только лечила, но и по-матерински жалела студента даже в том случае, если он жаловался не на болезнь, а на безденежье, на плохую память, на то, что иногда сосет под ложечкой от недоедания. Вера Николаевна понимала, что такое карточная система и что такое аппетит здорового молодого человека. Она не жалела своего свободного времени, часами обивала пороги в профкомах, спорила с начальством, пугала тем, что будет жаловаться выше, пока наконец не добивалась своего — наиболее слабым студентам давали дополнительные обеденные талоны. Она на свой риск и страх направляла некоторых студентов в стационар, который был здесь же, при поликлинике. Сама следила, чтоб таким «больным» выделяли дополнительные порции. А однажды — это было года два назад — Вера Николаевна предложила и Дмитрию лечь на обследование, чтобы хоть в стационаре тот отдохнул немного от общественной работы. Но Шадрин отказался.