– Мир беседе! – говорит. – Что не спите, люди добрые?

– Сторожим вот, – отвечаю. И кивнул на «того», закрытого рогожками.

– Вот оно какое дело!

Старичок подошел к «тому», нагнулся, опершись на палочку, поднял рогожку и долго, спокойно и внимательно вглядывался в открывшееся ему лицо. Потом опять аккуратно прикрыл его рогожей.

– А это зачем же? – опять подойдя к нам, кивнул он на мою двустволку. Я так и держал ее на коленях. – Убежит, что ли?

Я не нашелся что ответить. Приставил двустволку опять к дереву.

Он скинул с плеч котомку, сел, вытащил из нее облупленную эмалированную кружку, хлеб.

– Одолжите кипяточку?

Спирька налил ему из котелка.

Старичок молча напился чаю с хлебом, молча убрал кружку, достал кисет и сложенную книжечкой мятую газетную бумагу. И, держа ее в руках, о чем-то надолго задумался.

Задумался и я. Старичок мне не нравился. Не потому ли, что он так равнодушно разглядывал «того» – на песке? И посмеялся над моим ружьем?

– …Закурим, – сказал прохожий старичок. – Закурим табачку листового, помянем дедушку лесового.

Поминание «дедушки лесового» привело в полное смятение Спирьку: я видел, как он дернулся и, поспешно сунув руку за пазуху, мелко-мелко стал крестить себе грудь.

Старичок, казалось, не заметил этого. Он закурил, предложил табачку нам и, когда мы отказались, стал рассказывать.

Рассказ его был как раз о том, о чем мы со Спирькой в это время меньше всего хотели бы слушать: о мертвых.

Старичок сообщил, что уже сорок лет служит в городе сторожем в морге, или, как он говорил, «при покойницкой». Мертвецы были его специальностью, и видно было, что он может сообщить о них много любопытного. Я уж было и заинтересовался его рассказом, но, взглянув на Спирьку, решительно попросил старичка «прекратить об этом».

Он явно был недоволен, что ему не дают говорить на излюбленную тему, пробормотал себе что-то сердито под нос, но замолк.

Пропели за лесом третьи петухи. Был тихий предрассветный час. Море и лес молчали: еще не начался утренний бриз – не потянуло ветерком с остывшей за ночь земли в море; не проснулись в лесу птицы.

– …Уммб! – раздалось вдруг с моря.

– Осподи, спаси нас и помилуй! – отчаянной скороговоркой взмолился до смерти перепуганный Спирька. – Осподи, осподи, осподи, осподи, да что же это за напасть такая! Помилуй нас, огради, защити, осподи!

Я с удовольствием отметил про себя, что и старик вздрогнул при этом таинственном звуке. Но он быстро оправился. И не замолк еще шепот Спирьки, как он полным презрения голосом обронил:

– Эк тебя схватило! От необразованности все это. Темнота!

И так он это уверенно произнес, такое в его голосе прозвучало равнодушие к тому непонятному, что через это «подводное слово» меня так мучило, что я вдруг подумал: «А ведь вот кто, пожалуй, знает, чей голос произносит это слово!»

И, на всякий случай – чтобы не потерять своего достоинства – скривив рот в улыбку, я тоном превосходства «образованного» человека, с высоты своих шести классов гимназии, спросил:

– А вы, значит, понимаете, что это мы сейчас слышали?

Старичок сплюнул в костер.

– Прежде слыхать не доводилось. А в соображение взять можно. Данные налицо.

«Ого! – подумал я. – Какое слово!»

И даже трепет какой-то внутренний почувствовал: вот сейчас этот сморчок, просидевший полжизни среди мертвецов, в один миг раскроет мне тайну, разгадать которую я не мог десять лет! И досадно было, и любопытно ужасно.

– Так какие же ваши «данные»? – спросил я как можно равнодушнее, особенно подчеркнув «ученое» слово.

Старичок пристально посмотрел на меня и встал. Почти величественным жестом он широко провел вытянутой рукой у себя перед грудью, как бы обводя ею какое-то пространство. Потом опустил ее – и указал на то, что лежало на песке, прикрытое рогожками.

– Понятно?

Я смутился.

– Второе понятно: вон лежит. А первое, признаться, не очень.

– Первое будет – море. Мало разве в нем покойников плавает? Один этот и был?

– А при чем тут он? – совсем удивился я.

– Как, то есть, «при чем»? – рассердился старичок. – Другой человек не своей волей в воду-то попадает: случайно свалится да захлебнется, или другие его туда пихнут. Такой своего последнего слова еще не сказал. А дых в них, в покойниках, есть. Такой вот человек и старается с-под воды-то свое последнее слово людям и миру вымолвить. С последним дыхом выдавливает его со дна морского.

«Фу ты! – подумал я. – Какую ерунду выдумал. Вот тебе и „образованность“!»

Я махнул рукой и нарочито протяжно зевнул.

Это не прошло мне даром.

– А вы, молодой юноша, – сощурившись, сказал вдруг старичок, – видать, из образованных будете? Что же покойников-то эдак боитесь? В бабьи сказки верите? Стыдно-с!

Я, конечно, вспыхнул.

– Из чего это вы заключаете, что я боюсь? И не думаю! Я сюда добровольно пришел, вот с ним, – я кивнул на Спирьку, – посидеть. Потому что он боится.