(Окно в природу)

«А помню, у нас в Осинке…» — так друг мой, редактор хорошего журнала с хорошим названием «Муравейник», начинал рассказ о деревне, где вырос. Рассказывал о доме, о саде, о речке Осинке, где года в четыре он обнаружил в прозрачной воде пескарей и где научился плавать. Рассказывал друг мой о хлебе, только что вынутом из печи, о беге на лыжах по следу зайца, о сенокосах, о хождениях за грибами.

Кое-что я уже знал, но всегда в дороге хорошо было слышать и тебе тоже известные с детства радости. Собеседников это роднит, сближает, пробуждает новые дорогие воспоминанья.

Деревня Николая Старченко называется Осинкой. Пять лет назад он заманил меня глянуть на родные ему места. В брянских лесах увидел я тощую, но светлую (пить можно воду) речку, увидел дом с шарами желтых осенних цветов под окнами, узнал земляков друга, оповещавших соседей: «Ой, Коля приехал!»

Обычная для глуховатых российских мест деревенька, никогда не знавшая богатства, но крепкая обычаями, трудолюбием, привычкой к порядку, с людьми, уверенными, что нет на земле места лучшего, чем это — возле речки Осинки.

В этом году друг мой озабоченно думал, как бы отметить важную дату в жизни Осинки — исполнялось ей в августе 300 лет. Коля рылся в брянских архивах, выясняя родословную деревеньки, а также родословную семьи своей в ней. Узнал, с чего начиналась пограничная некогда с Польшей деревня, узнал, чем и как жила она в разные времена. И явилась человеку счастливая мысль устроить в Осинке праздник и оставить знак памяти о «круглой дате». Что и как собирался сделать — молчал. А недавно взволнованно позвонил: «Мы с сыном придумали кое-что. Очень просим поехать с нами».

И вот мы снова в Осинке. Отец и сын Старченки подрулили машину к месту, где прежде я не бывал. У въезда в деревню на взгорке лежал огромный валун, на котором впору, как в сказке, прочесть бы: «Налево пойдешь… Направо пойдешь…» Но были слова на камне другие, извещавшие о возрасте деревеньки. Рядом с камнем поставлен был крепкий из дуба поклонный крест. Снимая у камня отца и сына, узнал я: валун, лежавший где-то в лесу со времен отступленья великого ледника, Старченки с помощью односельчан, с немалыми трудностями передвинули к нужному месту, а крест вытесал здешний плотник. В этом месте назначена была встреча тех, кто в Осинке живет и кто, не забыв ее, откликнулся на призывные письма издателя «Муравейника».

Интересно было увидеть, как выглядит сейчас Осинка и чем жива. Тут я должен сказать слова, исполненные печали. Деревенька, как в старину говорили, дышала на ладан. Я с трудом нашел уголок, где можно было сделать «оптимистический» снимок. В Осинке было когда-то полсотни дворов. Сейчас на месте многих растет крапива, другие стоят покосившись, с досками забитыми окнами, в третьих теплится вроде бы жизнь, и то лишь в летнее время. «Зимой только из пяти труб идет печной дым», — сказал в уличном разговоре старожил деревеньки. Пять лет назад уже было заметно угасанье Осинки. Сегодня беда на виду. Работы деревенскому жителю нет никакой. Кто помоложе — подались в города, а кто остался, живут в печали — поля не пашутся, богатые в этих местах луга желтеют некошеные. Бурно растут бурьяны, а там, где были недавно пашни, зеленеют березы толщиной уже в руку. Постройки, где мычали еще недавно коровы, стоят без окон и без дверей. Школу в соседней деревне пока не закрыли. Но было еще недавно в ней 187 учеников, сегодня — 18. Как радость небесную ждут в этом году приход на учебу из деревенек-соседок двух первоклашек.

Пока что живое местечко в Осинке.

Полбеды — была бы Осинка исключением в нынешней сельской жизни. К сожалению, картина ее типична. Пустыми стоят деревни в костромских, тверских, псковских, смоленских, калужских землях, где издавна урожаем хлебов не хвалились, но гордились животноводством. Вспомним сыры — ярославские, костромские, вспомним знаменитое вологодское масло. Недавно на пути в полторы тысячи километров от Саранска до истока Днепра мы лишь дважды увидели стада коров.

Деревенская жизнь не просто лежит на боку, она брошена, втоптана в землю. Не пашется даже треть черноземов в тамбовских, воронежских, липецких землях. Беда так велика, что мало кто знает, как ее одолеть, о ней, как о безнадежно больном, не решаются даже и говорить. Беда состоит не только в разрушении экономики. С гибелью деревень умирает пласт вековой культуры Руси — привычки, обычаи, нравственность, умение владеть плугом и топором. Исчезают прекрасные песни, еще недавно звучавшие. Все они корнями уходили в деревенскую жизнь. В прошлом году с Николаем Старченко мы заглянули в смоленскую Глотовку. Ничего не осталось от прежней жизни, кроме брошенных изб. На въезде камень: «Тут родился поэт Михаил Исаковский», тот самый, написавший «Одинокую гармонь» и много других прекрасных песенных стихов. Какая гармонь сегодня! — ни собачьего лая не слышно, ни петушиного крика, ни смеха ребенка, ни огонька в окнах, ни дыма из труб.

В одной почти опустевшей деревне на Брянщине спрашиваем, разговорившись возле колодца, у девчонки лет пятнадцати: кем она хочет быть? Ответ — хоть смейся, хоть плачь: «Уеду отсюда. И стану фотомоделью». Это телевизор добивает последнее, что еще осталось в деревне.

В час встречи.

При этом растут города. Москва разрослась до размером чудовищных и бурно расти продолжает, порождая много разных проблем у сбившихся в миллионные кучи людей и становясь уязвимой для множества техногенных бедствий, например, внезапного отключения электричества, порчи воды для питья, не говоря уж о том, что живем мы все в мире хрупком, подверженном распрям из-за той же небережливо кинутой, беспризорной у нас земли.