Потом я всю неделю заходил в «меховую» и гладил шкурку Онжея.

Жалел ли я его? Нет. Я знал, что он, как и его собратья, закончит дни именно так, о чем тут жалеть?

В этом мире есть нечто, что сильнее всего, сильнее нас всех. Его появление неотвратимо и не зависит от нашего желания или нежелания. Называйте это «нечто» Богом, смертью или судьбой – это не имеет значения, главное – оно существует. И избежать этого не удастся никогда и никому. Так зачем же бояться, тем более мучиться бесплодными угрызениями о том, что невозможно?

Время занесло песком великие города древности. Когда-нибудь и наш город, и все существующие сегодня города мира занесет этот песок времени. И Солнце, став сверхновой, сожжет к чертовой бабушке и Землю, и все, что к тому моменту останется от человечества.

Но даже если не сожжет – ученые так и не пришли к единому мнению о конечной судьбе нашего светила, время неумолимо. Красавица, которую ты сегодня обнимаешь, через десять лет подурнеет, потом постареет, через тридцать-сорок станет старухой, а затем умрет и истлеет под землей вместе с деревянной тарой, в которую ее упакуют. Если, конечно, к моменту ее смерти в моду не войдет другой погребальный обряд. Что, разумеется, не имеет значения. Значение имеет лишь то, что здесь и сейчас, а не когда-нибудь послезавтра.

Максу я про это, разумеется, не говорю: его такие вещи пугают, кажутся, смешно подумать, бесчеловечными. Попрощавшись, я ушел, а он остался сидеть в этом дурацком стеклянном сарае – «Космосе». Тоже мне – кафе.

На мой взгляд – и я, разумеется, прав, – Макс живет слишком уныло. При его-то возможностях! Да, мы запрещаем ему пользоваться своими способностями, но лишь в том смысле, что он не должен привлекать к себе внимание. Но ведь он и не пытается – за исключением своих бессмысленных спасательских подвигов – ими пользоваться. Напротив, он, кажется, их даже стесняется. В нем нет ни капли честолюбия, и это раздражает меня гораздо больше, чем само по себе его физическое превосходство. Будь я на его месте…

К сожалению, мои возможности (а с ними и мои нынешние доходы) не позволяют мне жить так, как мне хочется. Если говорить откровенно, аренда квартиры и машины плюс питание и одежда съедают практически весь мой бюджет. И если бы не Макс, я вообще не мог бы никуда толком выбираться. Он, простите за грубую сермяжную правду, – мой кошелек для вылазок в ночные клубы и тому подобные злачные места, он – возможность подцеплять таких девочек, которые никогда бы и не взглянули в сторону какого-то там никому не известного аспиранта.

Беда лишь в том, что сам Макс к такому времяпрепровождению совершенно равнодушен и на развлекательные мероприятия его приходится тащить буквально силком. Он, кажется, гораздо комфортнее чувствует себя в дебрях его обожаемого Национального парка, в тамошних безлюдных горах, чем в приличном заведении, будь то клуб или еще что-нибудь. И если его друг Феликс, с которым Макс так жаждет познакомить меня в эти «кометные» выходные, называет его Суперменом, то я (про себя, разумеется) зову его исключительно Тарзаном.

Нет-нет, он мой друг, и я люблю его, как же иначе. Но кролика по имени Онжей я тоже любил. Поэтому меня ничуть не смущает, что одновременно Макс – мой кролик. Подопытный кролик. Мой шеф говорит, что Макс и другие «дети» (как он их называет) – наш ключ к великолепному будущему. Шеф – сумасшедший в лучшем смысле этого слова (кажется, Нильс Бор утверждал, что научная идея, чтобы оказаться истиной, должна быть совершенно безумной: «Эта идея недостаточно безумна, чтобы оказаться верной», кажется, так). Так что господин Ройзельман – вовсе не анекдотически рассеянный ученый, который, как в сериалах, не видит реальности, ибо витает исключительно в каких-то там эмпиреях. О нет! Человека с такой практической хваткой, как у моего шефа, еще поискать надо. При этом сверхпрактичность не мешает ему быть в полном смысле гением и страстным, почти одержимым мечтателем. Второго такого, как Лев Ройзельман, нет на всей нашей планете.

Я изо всех сил стараюсь не показывать шефу своего восхищения; он не терпит подхалимства. Хотя ничто человеческое ему не чуждо. Взять хотя бы ту же Эдит… Ладно, не будем о грустном. Эта дама портит мне настроение не только личным, но и виртуальным – лишь в мыслях – присутствием.

Далеко мне до них. В плане научных медицинских изысканий я, конечно, не полный ноль, но никакими выдающимися талантами не обладаю. Ну да, окончил университет с прекрасными показателями, но про себя-то знаю: эти показатели – только на бумаге. Полученные во время учебы знания были, есть и остаются горстью фактов. Какие-то из них связаны в систему – кем-то до меня, разумеется, иные – так и остаются сумбурной россыпью, имеющей разве что справочную ценность. Я не способен, оперируя ими, создать что-то цельное, новое. Ну и надо ли говорить, что, получив от Ройзельмана приглашение на работу, я был предельно изумлен. Уже много позже шеф объяснил мне причины своего интереса к моей столь скромной персоне: во мне он разглядел идеального исполнителя, сочетающего дисциплинированность, педантичность и недюжинные административные способности.

– Вы энергичны, амбициозны и лишены бессмысленных предрассудков, – говорил он, глядя на меня так, как я, наверное, гляжу на какой-нибудь микробиологический препарат. – Меня это очень устраивает. Если будете продолжать в том же духе, мы сработаемся.

Ну а я прекрасно понимал, что Ройзельман – идеальный «локомотив» для такого, как я. И потому старался исполнять все поручения максимально тщательно. И – ничему не удивляться, не задавать лишних вопросов, ничем не брезговать. Надо – значит, надо. Как с кроликом Онжеем. Лев Ройзельман не знает, что такое этическая дилемма, и никогда, как мне кажется, не рефлексирует. Лишь однажды, после большего, чем обычно, количества коньяка, он расслабился и вдруг признался, что страх и ему не чужд: