Шрифт:
– То есть, – повторил Лихо, поражаясь тому, до чего неразборчива стала его речь, – ты полагаешь, что Велеслав… нарочно?
– Ну не нечаянно, это факт… вот только не он один…
– Надо поговорить.
Луна, та, водяная, исчезла. А другая, светило небесное, на небе и осталась. Выпялилась. И клокочет, хохочет в крови далекий смех ее. Мол, и вправду решил, Лихо-волкодлак, что луну одолеешь?
– Надо… – Себастьян будто бы очнулся. – Но не теперь.
– Почему?
– Потому что предъявить ему нечего… он все так повернет, что ты виноватым будешь…
Туман отступал.
И голос в крови становился все тише и тише. Еще немного, и к Лихо вернется разум, верней, те его крохи, которые еще позволяют ему оставаться человеком.
Какое нелепое для нежити желание.
– Чего он добивался? – Лихослав вытер руки о жесткую траву.
– Думаю, того, чтобы ты очнулся там… и решил, будто загрыз несчастную коняшку… проникся чувством вины и ушел в монастырь… Я надеюсь, что только на это.
Себастьянов хвост раздраженно щелкнул, а после обвился вокруг ноги.
И значит, все не так уж просто, как хочется старшему братцу.
– Договаривай…
– В городе объявился волкодлак…
Луна на небе ухмыльнулась особенно широко: вот так, Лихо… а ты наивно полагал, будто бы мертвая лошадь – самая большая твоя беда?
– Когда?
– Вчера убил… Лихо, будь так добр, успокой меня… где ты провел вчерашнюю ночь?
– В клабе…
– И видели тебя…
– Видели.
– Вот умница моя. – Себастьян погладил брата по мокрой голове. – Только с каких это пор ты стал по клабам ночевать…
Лихослав поморщился: эта тема была ему неприятна, однако же Бес не отцепится, пока не докопается до правды.
Или до того, что можно было выдать за правду.
– Отец вновь проигрался… расписки давал…
– Много?
– Полторы тысячи злотней…
Себастьян присвистнул:
– Он неисправим… И ты поперся расписки выкупать?
– Вроде того… – Лихо вдруг понял, что замерз. Странно, ночь-то теплая, летняя, а он дрожит мелкою дрожью, и зуб на зуб не попадает.
От этого холода так просто не избавиться. Кровь поможет. Горячая, человеческая…
Себастьянова… он рядом, и сердце его громко стучит.
Лихо слышит. Лихо видит… и горло белое с острым кадыком… и натянутые до предела жилы… рвани такую, и рот наполнится горячею солоноватой кровью.
Лихо ведь помнит вкус ее… и холод уйдет, надолго уйдет…
– Отойди, – попросил Лихослав сквозь стиснутые зубы. – Пожалуйста…
Себастьян отступил. На шаг. И еще на один. И лучше бы ему вовсе убраться… в дом… правильно, в дом – оно надежней. Лихо не станет убивать своего брата.
Никого убивать не станет.
– Отец… проигрался… барону Бржимеку… Знаешь его?
Себастьян кивнул.
Надо думать не о нем, но о бароне… Витовт Бржимек… На гербе – вепрь с оливковой ветвью. На вепря барон и похож. Коренастый. Короткошеий. И с лицом квадратным, с щеками темными.
Он бреется трижды в день, но щетина все одно растет быстро.
Говорят, что некогда все семейство прокляли… Щетина – это такая мелочь… у барона крохотные глаза, сидящие близко к переносице. Красные. И оттого кажется, будто Бржимек вечно пребывает в раздражении.
– Проигрался… и не нашел ничего лучше, как заявить, что игра была нечестной… он выпивши был.
Себастьян тяжко вздохнул и сел рядом.
Земля же мокрая… и грязная… и он все равно изгваздал белый свой костюм, когда Лихо выводил. И теперь, локоток отставивший, с видом в высшей степени задумчивым, ковыряет кровавое пятно.
– Лихо… вот за что нам такое наказание?
Лихо пожал плечами.
Холод отступал. И не понадобилась кровь, чтобы согреться, хватило и тепла, того самого, человеческого, которое ощущалось сквозь ткань пиджака. А Бес пиджак стащил.
– На вот… а то еще околеешь… И где это Яцека носит?
Лихослав не знал.
От пиджака пахло анисовыми карамельками и еще, кажется, касторовым маслом.
– А ты рассказывай, чего замолчал…
Кое-что рассказать Лихо мог. И до чего было бы проще, если бы ему разрешили рассказать все.
– Так… повздорили они с Бржимеком… и тот грозился, что по распискам этим через суд долги стребует… только не сейчас, а попозже… когда их побольше наберется… ты же отца знаешь… он решил, что раз есть деньги, то можно и жить по старому порядку…