— До Круассе [16] два километра, — прочёл Ги на дорожном указателе.

— Вы будете соседями, — сказала мадам де Мопассан.

Они приехали в Руан накануне утром и теперь, влажным осенним днём, направлялись проведать Флобера и его мать; или, если придерживаться светских тонкостей, мадам Флобер и её сына. В конце концов было решено, что, как ни приятна свобода, но Ги нужно продолжать образование. Самым подходящим учебным заведением был руанский лицей; через два дня там начинался новый учебный год. Однако мадам де Мопассан сказала сыну, что прежде ему надо познакомиться с Флоберами, и проехала с ним, чтобы представить его своим добрым знакомым.

— Я много писала ему о тебе, — сказала она Ги.

И тому казалось, что он уже знает Флобера — мать часто рассказывала о нём. Это был необыкновенный человек. Когда он описывал сцену, где госпожа Бовари приняла мышьяк, то ощутил такой сильный вкус мышьяка во рту, что его дважды сильно вырвало, но всё же, обливаясь потом, он продолжал писать. Пришлось даже вызывать к нему врача!

Экипаж катил по грязной дороге. Ги поднялся и стал смотреть на движение по текущей внизу Сене — на дымящие буксиры, изящные серебристые шхуны из Норвегии с крошечными фигурками матросов на мачтах. Круассе оказался первым населённым пунктом. Экипаж свернул в окаймлённую деревьями подъездную аллею, ведущую от сторожки к невысокому длинному белому дому, видневшемуся сквозь высокие вязы, берёзы и тополя, с парком, полого спускавшимся к пешеходной дорожке вдоль берега. Служанка проводила гостей в большую, светлую, удобно обставленную, но пыльную комнату. Затем открылась противоположная дверь и раздались громкие приветствия.

— Лора! Дорогая подруга!

— Гюстав, наконец-то!

Начались поцелуи, объятия. Мадам Флобер, одетая в чёрное, оказалась медленно передвигавшейся старухой. Её сын — широкоплечим, с крупной головой и вислыми, светлыми, как у викинга, усами. Он сильно встряхнул руку Ги и, поблескивая голубыми, чуть навыкате глазами, низким голосом произнёс:

— Так-так, значит, это тот сорванец, которого турнули из семинарии в Ивето? Негодник! — И, заливаясь громким смехом, похлопал юношу по плечу. — Изгнан священниками! Поразительно!

Произнёс он это очень смешно, с шестью «п»: «П-п-п-п-п-поразительно!»

Ги тоже не удержался от смеха. Флобер ему понравился; он совершенно не походил на знаменитого писателя, человека, который ездит ко двору в Компьен, запросто общается с императорской четой. Лицо у него было пухлое, румяное, голова наполовину облысела, длинные седеющие волосы ниспадали сзади на воротник. Походил он если не на викинга, то на нормандца из армии Вильгельма Завоевателя [17] . Однако Ги позабавило, что на нём были широкие турецкие шаровары и ковровые шлёпанцы.

— Разве я был не прав? — Флобер перевёл взгляд на мадам де Мопассан. — Вылитый Альфред. Те же глаза, тот же подбородок. Да-да.

Он повёл гостей в соседнюю комнату, где мадам Флобер, прицокивая языком, ворошила кочергой дрова в камине.

— Чего эта дура девчонка топит сырыми дровами? — возмутилась она. — Вечно одно и то же.

Хозяйка дома производила впечатление брюзгливой старухи.

— Оставь, мама. Ничего, — сказал Флобер.

— Что-что?

Его мать повернулась к нему ухом с раздражённым, недоверчивым видом глухой, полагающей, что не расслышала какого-то оскорбления.

— Ничего! — громко повторил Флобер. И бережно повёл её к креслу. — Сгорят. — С силой переворошил дрова. — Брось я туда какую-то свою рукопись, наверняка занялась бы пламенем.

Он подмигнул мадам де Мопассан. Потом, наклонясь к ней, спросил:

— Дорогая, я не сообщал тебе, как буржуа отличились в очередной раз? Мне пришло письмо от французского чиновника в Пекине — в Пекине, заметь; видимо, автор его — привратник во французской таможне или ещё кто-нибудь столь же значительный. В письме сообщается, что он недавно прочёл мою книгу «Саламбо», нашёл её «созданием бесстыдного, растленного, извращённого разума» и распорядился, чтобы ни один экземпляр её не попал в руки китайцам. — Флобер потряс кулаками. — П-п-п-п-п-потрясающе!

— Гюстав, ты неисправим.

Разговор перешёл на семейные дела, и мадам де Мопассан сказала, что Ги будет учиться в руанском лицее.

— Чёрт побери! — выкрикнул Флобер.

— Опять чертыхаешься, Гюстав? — укорила его мать.

— Я сам учился в этом лицее, — продолжал бушевать Флобер. — Отвратительная казарма. Там не признают парт. Сажают тебя на какую-то допотопную скамью, в одну руку дают древнюю роговую чернильницу, в другую — куриное перо вместо гусиного и заставляют дотемна писать на колене латинские глаголы. Сам увидишь. Чёрт!

— Вот как?

Ги с тревогой посмотрел на него. Но тут лицо Флобера расплылось в заразительной улыбке.

— Не беспокойся, сынок. Думаю, там уже многое изменилось. Сейчас ведь разгар промышленной революции — это величайшее, хоть и тщательно завуалированное благо, а?

За обедом Ги сидел рядом с мадам Комманвиль, племянницей Флобера; он пытался вовлечь её в разговор, но та сидела будто статуя и, казалось, не замечала ничего вокруг. Флобер уделял ей много внимания.

Потом, к восторгу Ги, позволил себе ещё одну вспышку возмущения и от удовольствия расхохотался сам.