В коридорах было тихо. Заканчивались последние лекции первого дня зачетной сессии заочников. Куртмала направился в учебную часть. Сбоку, из актового зала, навстречу ему вышел рослый мужчина. Это был заведующий учебной частью техникума.

— A-а, товарищ Куртмала прибыл, — улыбнулся он. — Ну как? Подготовились?

— Опять вот опоздал, Иван Михайлович, — смущенно пробормотал Куртмала.

— Что, снова работа замучила? — посмеивался завуч, но неожиданно переменил тон: — Погодите-ка. Что это с вами? Что-нибудь случилось?

— Да так, Иван Михайлович, пустяки.

— Ну, пустяки или не пустяки, — серьезно сказал завуч, — а идите-ка в общежитие, отдыхайте, набирайтесь сил. Я запишу вас в список прибывших.

По дороге в хозчасть Куртмала остановился около щита с объявлениями и посмотрел расписание на завтра. Первая лекция — дарвинизм. Он подумал, вспомнил о чем-то, улыбнулся. Щит поплыл перед его глазами. Вместо щита появился лес. Полная луна взошла на небо. Черные тени деревьев упали на искрящийся снег. В темной полынье под обрывом барахтался человек…

— Товарищ Куртмала, что с вами?

Куртмала открыл глаза — он спал, прислонившись к стене. Перед ним стояла секретарша Аня с листком бумаги в руках.

— Устал немного, Аня.

— Слушайте, товарищ Куртмала, — заторопилась Аня, — мы устраиваем завтра коллективный выход заочников в театр. Вы примете участие?

Она прижала листок к стене, приготовилась записывать.

— Обязательно приму, — сказал Куртмала и улыбнулся счастливой, по-детски простодушной улыбкой, — обязательно!

А и хороша же Ломенга-река! Не только красотой своей, но и чистотой необыкновенной. Пробилась она от севера к югу сквозь леса раменные, тишиной заколдованные. Бежит сквозь сурамени, человеком изреженные.

Катится мелкой волной в луговых берегах, на которых выстроились цепочками столбы — бревна и валежник во время паводка от заливных лугов отбивать.

Струя у Ломенги цвета стального, но чуть синевой отдает. Чистится струя, свежится по дороге — на галечных переборах, на песчаных отмелях. Приволье тут рыбе, раздолье. И от первоистоков до самого до Суножа не то что на берегу, а и поблизости от реки — ни одного стока от предприятия какого-нибудь, ни кладбища, ни гнилой болотины. Забредет по колено в воду лось и пьет. Пьет и заяц, и другой зверь, и птица всякая.

Ложись и ты грудью на берег, руками у воды упрись, губами струи достань. Пей!

Глаза у приречных жителей — у многих — цветом струю Ломенги напоминают.

Народ крупный, малоразговорчивый. Леса не боятся, зверя не боятся, работы не боятся. Смерти, может, побаиваются, а пуще нее болезни: нет хуже належаться, самому намаяться, других намаять. А еще того хуже, что неизвестно для чего живешь. Помирать не помираешь и жить не живешь.

Вот об этом у Терехи Румянцева все думы, когда он к Шартановскому перевозу на берег Ломенги приходит. Посидеть. А ходит он летом почти что каждый день.

…У реки еще свежестью недавней ночи обдает, но по всему видать — день будет каленый, настоящий июльский. Только что катер протащил крытую баржу, и мягкая волна не остывшей за ночь воды моет сухую глину крутого берега, шлепает в борта парома. Перевозчики спускали для прохода баржи канат, а теперь, поднимая его, поухивают у шутихи на другом берегу.

Терека с этого берега смотрит некоторое время на их работу, потом садится на бревно, закуривает и переводит взгляд на воду. Семьдесят лет, с первого года жизни своей, смотрит он на эту струю и не может наглядеться. Отражается в глазах его река, и сама глаза весь свой цвет и свет от реки переняли.

Он повертывает спину к поднимающемуся выше солнцу. Хорошо! Прогреваются и плечи, и лопатки, и поясница, прикрытые репсовой светло-синей рубахой. Не мозжит в костях, не ломит, не ноет. Куда лучше! Вот и паром, груженный тремя автомашинами, идет сюда. Можно будет поздороваться с паромщиками, среди которых есть и старые его товарищи, затянуться «беломориной» и снова глядеть на реку, слушая, как судачат о последних новостях говорливые бабы.

Знает Тереха и баб, и мужиков, почти всех, кто переезжают за реку. Но еще лучше знает он саму реку, вдоль и поперек, на глуби и на мели. Знакомы ему и омуты, и перекаты, и косы, и кривули, и стрежи, и вьюны, и острова, и мысы — все хитрости речные, все тайны Ломенги.

Грустит Тереха. Вспоминается ему то время, когда не только он знал реку, но и река знала его. Был Тереха лучшим лоцманом на Ломенге, водил самоплавом огромные многорядные плоты — соймы. Хозяином он был на реке, хозяином в приречных городишках и селах…

…Гордится Тереха — не на словах, конечно, а в памяти своей — лоцманством, былой своей работой. Однако еще больше гордится он работой отца своего и деда.

Красивое дело быть лоцманом. И все же Тереха считает себя худым потомком. То ли дело отец. Тот строил барки, лучшие барки на Ломенге. Возили на берег копани — деревья с выкопанным из земли толстым корнем, идущим к стволу почти под прямым углом, — рожденные природой шпангоуты. Ставили «попы» — кряжи, на которых вырастала постепенно громоздкая барка.