Немного, но пожил Иван Макарыч в городе. И когда начинали сравнивать городскую жизнь с деревенской, сопоставлять, где люди живут дольше, где они крепче, Иван Макарыч выкладывал выношенное давно, в чем он твердо уверился.

— Все это верно, — говорил он, беззлобно усмехаясь. — Все так. И воздух у нас лучше. И темп жизни, правильно, другой. И со многим я согласен. Но не в этом суть! Вот, скажем, городскому человеку девяносто, и мне девяносто. Кто больше прожил?

— Одинаково, — ронял специально кто-нибудь из собеседников, чувствуя подвох.

— Ан, нет, — торжествовал Иван Макарыч, — Я по сравнению с тем одногодком лет на тридцать, считай, больше прожил.

— Почему?

— А вот почему. Я мало в городе жил, но все равно понял, что там дни одинаковые. Совсем, понимаешь, одинаковые. И время неслось — не успеешь оглянуться. А жизнь — она, — Иван Макарыч поднимал кверху палец, — как и всякая иная вещь, познается только в сравнении. Слыхали такое выражение? То есть через чужую жизнь. А сколько я не в пример горожанину жизней видел? Рождений? Ну, и смертей, конечно.

— Каких это жизней? — опять подзадоривал кто-либо из собеседников.

— Таких. Сажаю семечко огурца. Выходят два листочка. Потом третий. Потом дальше и цвести начнет. И огурец будет. И повянет все, пожелтеет и умрет. А сколько у меня всяких растений? И пчел! И животных! Сколько раз я при таинстве брака, рождения и смерти присутствовал! И каждый день за всем следишь, как за родными детьми. Волнуешься, переживаешь, ночами не спишь, спозаранку бежишь. Так каждый сезон. Иной раз за голову возьмешься: сколько ты видел, сколько пережил! И сколько существ! И покажется, что тебе без малого тысяча лет, хотя бы всего тридцать прожил на свете. И так у всех, кто крепко с землей связан. Вот оно как!

Да, много рождений, расцветов и смертей пришлось перевидать Ивану Макарычу. Вот и кажется ему такой долгой его собственная жизнь. Вставали летние, и осенние, и зимние, и весенние рассветы, и вместе с ними и Иван Макарыч. И до поздней ночи неустанно следил он то ли за стебельком рассады, за могучим ли деревом, за маленькой ли блошкой на листке, от которой зависела судьба листка и всего куста, за суетой пчелиной семьи, за зернышком в закроме, за проклюнувшимися семенами. И переживая глубоко, радовался и огорчался, видел удачи и неудачи.

Каждый ветерок, каждый дождичек, лишний луч солнца несказанно волновали его, заставляли принимать какие-то быстрые и нужные решения, разные — вон для того куста и для того деревца, для того улья и для того парника. А кругом цвело и дышало, распускалось и росло, выживало и умирало. И был он тут, как в огромном оркестре: и дирижер, и главный исполнитель, и композитор — все он же.

Да к тому же и прожил он порядочно и, живя в природе, в тесной, в неразрывной связи с нею, помогая рождениям и развитию миллионов растений, тысяч насекомых и животных, видел наряду с этим, к радости своей, много рождений и расцветов человеческих. Видел, к неутешному горю своему, и смерти человеческие. И смерть второй своей жены…

Стоит Иван Макарыч перед большущей березой, гонит от себя воспоминания и раздумья о том, что же тянет его сюда. А раздумья никак из головы не идут. Привязались, и все тут.

Береза, а это знает он, огромна. Кора на нижней части ствола у ней вся в трещинах, складках, морщинах. И не похоже, что это береста. Зато выше ствол и ветви гладкие, в белизне бересты.

К самым облакам тянется верхушка, а тонкие конечные ветви сучьев, все в листьях, ниспадают, свешиваются чуть не до земли.

Покачиваются под колебаниями воздуха зеленые пряди, и вроде звенит береза, вроде поет, а если взглянуть на небо, на облака, то покажется, что плывет огромное дерево куда-то.

Долго стоял Иван Макарыч перед березой, видел лишь большое шумящее зеленое пятно перед собой. И вдруг стало абсолютно необходимо ему вспомнить, что же позабыто тут. И когда так стало, вдруг начала падать береза, но не на него, а от него.

Случайному прохожему было видно, как стояла сухонькая фигура с посошком, лицом к могучему дереву, а потом пошатнулась фигурка, припала на одно колено и начала валиться на спину.

И вдруг, уже падая, словно прозрел Иван Макарыч и враз увидел березу — всю, как есть, до самой тоненькой веточки, до последнего листочка. А возле березы фигуру девушки в шестнадцать лет, девушки, которой ничего он не мог сказать в тот вечер, девушки, которая стала затем его первой женой.

И видя, как наяву, и тот вечер, мягкий, майский, и шумящую березу, и девушку, и себя со стороны, ощущая радость от встречи, чувствуя каждое дуновение ветерка, обоняя все запахи, слыша даже самые слабые шорохи, продолжая клониться назад, неожиданно со страшной отчетливостью, с полным последним пониманием, с горечью от невозвратимого осознал Иван Макарыч — до чего же короткой, ужасно короткой была его жизнь.