Он оживлял в памяти радужные Володины мечты, большие надежды стать выдающимся математиком, кончить университет, и учиться дальше, и отдать всего себя науке. И припоминал, как после боев и госпиталей пришлось не учиться, а работать, работать, работать. Поднимать братишек, сестренок, учить, отправлять в жизнь, в самостоятельное плавание.

Думал Соснов о Володе, который мог бы, наверное, да стал бы, конечно, стал бы ученым, окруженным любящими талантливыми учениками, и знал, что придет сейчас в гостиничный номер, такой обычный номер, которые давно пригляделись ему, рядовому снабженцу, вечно разъезжающему по командировкам.

«Нечего и тревожить старое! — сказал, даже приказал он себе. — Никакого ты права не имеешь распоряжаться, снимать или не снимать ту фотографию. Это его дело висеть там. А вы с н и м — разные люди. Ведь между вами не просто расстояние в два-три десятка лет. Между вами — война!»

Он усилием воли отогнал возникающие в его воображении картины прошлого, заставил себя не думать о нем. С годами он в се-так и научился освобождаться от тоски, от воспоминаний не при помощи лекарств, а собирая волю в кулак, приказывая себе переключиться на другие мысли и раздумья. Нередко такое умение очень помогало ему. Помогло и сейчас.

Через минуту он уже не думал ни о фотографии, ни о монастыре, ни о прошлом. Шел к начинавшему темнеть городку, к редким пока огням, загоравшимся в некоторых окнах, к телевизионной вышке, верхушка которой еще плавилась в закатных лучах. И думал о завтрашнем посещении завода, планировал завтрашний рабочий день.

Рано утром, двадцать первого мая, в день Ивана Богослова бабка Настя, которую по деревне все звали Настена, встала с кровати и начала собираться.

Последнее время она чувствовала себя все слабей, от природы худенькое ее тело и лицо еще больше похудели, словно бы усохли. Она собиралась медленно, неверными движениями отыскивая и надевая на себя праздничную одежду. Повязалась беленьким платочком и пошла к дверям.

Племянница Галина только что пришла с утренней дойки. Жили они в просторном доме вдвоем, пятеро детей Настены давно разъехались по городам. Галина с недоумением и почти с испугом смотрела на Настенины сборы. Потом спросила:

— Куда налажаешься? Доктор сколько раз лежать велел.

— Надо! — звонко ответила Настена.

Удивительно прозвучал ее голос, чудесно сохранившийся молодым. Не верилось, что может так звучно говорить старуха.

— Нели к фельдшеру, так я сбегаю, — забеспокоилась Галина. И, пряча глаза: неудобно ей было такое говорить, предложила: — Могу и к попу сходить, если надо. Только не броди сама, нельзя ведь тебе.

— Поп мне ни к чему, — сказала Настена. — Ему до моих дел интересу нет. А если бог есть, то он и так, без исповеди, все про меня знает. Срочное дело пошла исправлять. Шибко нехорошо мне. Надо сделать, пока смогаю.

Она выбралась из дома, насквозь просвеченного солнцем, потому что был он окнами на зарю, осторожно спустилась с высокого крыльца и, подобрав во дворе палку для подмоги ногам, двинулась по задам тропинкой, ведущей в соседнюю деревню Бережок.

Утро было тихое, ласковое, уже сейчас теплое и обещавшее жаркий день. Уже распустились все деревья и кусты, кругом все зеленело и радовало сердце. Скворцы и воробьи перелетали с тына на тын, бойко скакали по грядкам усадов. Звенел где-то в стороне и вверху жаворонок. Мычало стадо на пастбище, радуясь воле и первой траве. Было тепло, но Настена застегнула на все пуговицы теплую кофту: она все мерзла эту зиму и весну.

До Бережка она добралась на удивление быстро, давно так не хаживала. Пришла к дому, крашенному в голубой цвет с белыми наличниками у окон, и зашла внутрь.

В большой комнате у стола сидел широкоплечий мужчина с кудрявой головой и круглым лицом.

— Настена? — удивился он. — Откуда правишься? Ну, проходи, садись.

— Здравствуешь, Михаил, — сказала Настена. — Сидеть мне некогда. Чувствую себя худо, домой надо вертаться. По делу я. Дом я у тебя боле никого нет?

— Никого, — ответил Михаил, зачем-то поглядев в кухню. — Никого, — повторил он и встал, оказавшись очень высоким, почти под потолок.

— Дак вот что, — звонким своим голосом начала Настена. — Жить мне пустяк осталось, а в могилу с собой это унести не хочу. Когда ты эдак с Антониной поступил, а потом от тебя ни слуху ни духу не предвиделось, она — сам знаешь — уехала. Теперь — тоже знаешь — померла. Так вот, есть у тебя, Михаил, дочка. — Настена помолчала. — Твоя дочка. Одна я знаю. Знал еще один человек, да помер. Антонина шибко меня просила не говорить, я молчала. А больше молчать мне нельзя. Сердце не велит.

— A-а где она? — глухо и растерянно спросил Михаил, опять опустившись на стул.