Не успели бабы об этом разе посудачить вдоволь, как новое дело. Пропала Верка. Через день после этого случая, аккурат около преображеньева дня, в ночь из дому ушла. А гроза была — страх смотреть. Молнией сарай зажгло. А уж дождь — в одну капельку. Все залил.

Два дня всей деревней искали. На вторые сутки под вечер нашли. Тут в середине Глухого болота озерцо есть. Там она и уходилась. Ненарошно, видать, не с цели. Забрела не от; ума, а оттуда ночью навряд ли выберешься. И зыбко, и топко, и глыбко, и вода — ледянка. И гроза — не приведи бог. Косынка ее беленькая путь показала. С волос сорвалась, на ольшинке прицепилась, когда Верка до своей смерти шла.

— Понял? — вдруг почти крикнул дядя Саня в сторону Митьки. — А ты — ска-азка… Сам ведь знаешь, слыхивал не раз… Это потом уж бабы всякое с перепугу наплели.

Все, в том числе и Митька, который, видимо, уже сожалел, что брякнул неудачное слово, поглядели в сторону кустов Глухого болота. Еще выше поднялся туман. Белым островом повис он над черной путаницей ветвей. С обеих сторон этого острова высовывались, как руки, полупрозрачные дымки-рукава. Они поднимались к небу и, казалось, стремились схватить рваную тучку, которая так и осталась ночевать над Глухим болотом, схватить и утащить ее в неразбериху зарослей.

Опять проплакала и просмеялась странная птица. Ленка поежилась, прижалась к Митькиному боку и скороговоркой, как детскую считалку, сказала:

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь.

— А бабы, — дядя Саня чуть приметно усмехнулся, — ну и выдумывать. Не нанимать. Будто, слышь, Капка из Раскатова Верку здесь, недалече, видела. Капка, дескать, с дружком рассталась, домой бежала. Вот и видит: стоит Верка за кустом, в упор на нее глядит и пальцем манит: «Подойди». Платье на ей белое, коса черная расплетена, глаза большущие. А палец белый-белый, тонкий-тонкий. Капка как сиганет…

— Ой-ой! — негромко вскрикнула Ленка и невольно ухватилась за Митькин локоть.

— Ну, глупости, — недовольным тоном отозвался Митька. — Чего трясешься? Не маленькая, чай. От ерунды-то от всякой.

— Пойдем-ка, — поднимаясь, предложил мне дядя Саня. — Посмотрим крюки, которые первыми закинули.

…Мы спустились под берег. Вода чернела. Наступало самое темное время ночи, и редкие звезды проглянули на небе, поблескивая неярким сиянием. Под шагами осыпались в воду с булькающим звуком куски сухой глины.

Вынули двух порядочной величины окуньков, решили эти крюки больше не ставить и полезли обратно на крутик.

Когда выбрались из-под берега, увидели, что Ленка и Митька все еще сидят у костра. Ленка молчит, а Митька, как недавно дядя Саня, ворошит палкой в костре и о чем-то говорит.

— Обожди, — сказал дядя Саня. — Давай здесь лесы смотаем. Пусть их говорят.

И прибавил вполголоса, со смешком, словно для самого себя:

— Ленку теперь от костра за уши не оттянешь. Трусиха она — не приведи бог.

— Так зря ты при ней рассказывал, — заметил я. — Напугал только.

Дядя Саня помолчал, возясь с запутавшейся леской, а потом со строгой ноткой в голосе заявил:

— Нет, не зря. Гулять, пусть гуляют, но чтоб все по-хорошему. Женятся — я не против. Митька — парень дельный. Но и настырный он, и балованный. Ленка, конечно, девка серьезная, но все же. Сейчас, знаешь, какой дух от земли? Чуть нагнешься — так голову и закружит.

Опять помолчал. И вдруг еще строже сказал:

— И притом пусть подумают… какая она настоящая-то бывает… В общем, любовь.

Мы не спеша приводим в порядок свою рыбацкую снасть, а Митька все говорит, а Ленка слушает. Ночь плывет к рассвету. Костер постепенно гаснет. Затем Митька встает. Поднимается и Ленка, и оба тихонько бредут от костра.

— Ишь ты… — неопределенно замечает дядя Саня.

Ленка и Митька повертывают к костру, проходят несколько шагов, опять повертывают и медленно направляются к телегам и Стогам.

Дядя Саня быстро накручивает леску на дощечку с вырезами, глядит исподлобья вслед парочке и ворчит:

— Ходят. И чего ходят?..

Все замолкло кругом. Тихий час сенокосной ночи наступил. Лишь в кустах вдруг неясно ворохнется кто-то, да дядя Саня бормочет под нос свое. И на перекате, перевиваясь, позванивают легонько струйки.

Слышно, прошли по взлобку из Блинцова девчата, пронесли песню в сторону Раскатова. Песня печальная, старинная. Слов, правда, не разобрать, но мотив слышен. То сильно нанесет, то далеким отголоском — чуть ухо ловит — отзовется. Бормочет старый свое. Хрусталем звенят перекаты. И мотив такой — душу вынуть не жалко.