Но он понимал, что свобода холостяка – свобода бродячего пса. В такие дни, когда чувствовал, что вязнет в семейной жизни, Айян извлекал из памяти воспоминание о том вечере, когда Оджа испуганной невестой впервые вошла к нему в дом. Она была так красива, а ее страх так возбуждал. Но в первую ночь, когда он сел рядом с ней на супружеский матрас, набитый погребальными розами, оставленными соседями и друзьями, он обнаружил, что его молодая жена порезала себе руки и ноги лезвием «Топаз». Проделала это осторожно и вдумчиво, чтобы не задеть вены. Организовала себе отговорку, чтобы ее не трогали. Так она береглась от посягательств незнакомца.

– Я боялась. – Это первое, что она сказала ему в жизни.

– Чего? – спросил он. И она взглянула на него с еще большим ужасом.

Айян где-то читал, что женщине нужно приготовиться, что бы это ни значило. И решил подождать. Где-то на втором месяце их совместной жизни теща под предлогом невинного визита подослала к ним двоюродную сестру Оджи – проверить, все ли ладно. За сбиванием творога девушки беседовали о сокровенном.

– Он это еще не сделал? – вскричала кузина. – С ним точно что-то не так. – Она рассказала о какой-то темной штуке, «которую будто не доели», что пригвоздила ее саму еще до того, как она поднесла своему мужчине молоко в брачную ночь. – Оно здоровенное, было больно, – прошептала кузина. – Я потом два дня ходила, как паучиха.

Вскоре Айян все же затребовал свое – как-то вечером в воскресенье, когда Оджа сидела на полу и резала лук. Когда все закончилось, Оджа посмотрела в потолок – а по щеке скатилась луковая слеза – и спросила несколько разочарованно:

– И все? – Затем вдруг задрала ноги и в терапевтических целях прижала колени к лицу.

Первый год их брака прошел в непрерывной болтовне о чем-то, что теперь уже не вспомнится, и в мгновениях одиночества, какое временами несло на себе мрачный отпечаток изгнания, а временами – счастливого уединения сбежавших любовников. И в их нечастых любовных утехах, которые Оджа осеняла спокойным, заинтересованным взглядом. И в непреходящем осознании Айяна, что пачка презервативов в их доме пережила банку свадебных солений.

Тогда-то ему и приснился кошмар, который он никогда не стал бы пересказывать Одже. Ему привиделось, что его призвал Бог, выглядевший в точности как Альберт Эйнштейн, только сильно освещенный. Бог спросил его:

– Зачем ты женился?

Айян пылко ответил:

– Чтобы заниматься сексом в любое время дня и ночи.

Бог мгновение смотрел на него задумчиво, а потом на его лике прорезались смешливые морщинки. Улыбка переросла в смех, а смех породил эхо. Мужчины и женщины на улицах тоже смотрели на Айяна и безудержно хохотали. Люди, свисавшие с местного поезда, закидывали головы и веселились. Машинист остановил поезд – от смеха. На рынке, прикрывая рты, хохотали рыботорговцы. Даже портрет Джавахарлала Неру в раме на стене держался за живот и смеялся так, что у него из петлицы выпала розочка. И тогда Айян увидел на громадном рекламном щите лицо своей красавицы-жены, от всего этого смущенное и так изящно смятенное. Он проснулся в ужасе, потому что такой ее вид был непереносим.

Сообразив, что это лишь сон, Айян повернулся к спящей рядом фигуре и обнял ее. И хотя глаза жены были закрыты, она жадно приняла его объятия, словно и сама, блуждая во снах, оказалась в той же сцене.

У школьных ворот Айяну перепало пиршество: разглядывать молодых матерей. Лица у них все еще были юны, вольная плоть колыхалась в тугих маечках подобно воде распутных розовых лож в тамильских фильмах. Их брюки ошалевали, обтягивая все это, асимметричные линии трусиков походили на птиц в небе, изображенных беспечным карикатуристом. Нынче многие юные матери носили и длинные юбки. Он считал, что это красиво. В чоулах мамаши никогда юбок не носят. Два года назад дерзнула одна женщина. Пока добралась до разбитых мощеных улиц, над ней посмеялось столько народу, столько глаз осудило этот ее порыв, что она опрометью вернулась домой, смирилась с судьбой и показалась на люди в шальварах.

По утрам воздух вокруг школьных ворот словно уплотнялся. Мальчики в белом и девочки в синих фартучках уходили от родителей с несчастными лицами. Вечерами они весело неслись к воротам – так в этой стране выжившие в землетрясении бежали бы к корреспонденту Би-би-си.

Айян посмотрел на сына. Ади был в белых рубашке и шортах. И в ладных черных ботинках. Его сумку, крупноватую для десятилетнего мальчика, держал отец. Вид спокойного задумчивого мальчика утешал. И тайная игра, которую они затеяли, мать всех игр, вновь наполнила Айяна предвкушением. Иногда он больше ничего у жизни и не просил – лишь восторга предвкушения.

Одинокий охранник, облаченный в хаки и фуражку, которые его обязывали носить, смотрел в спины уходящим юным матерям так, будто его жена была нравственно выше. Он дружелюбно кивнул Айяну, почти подпихивая его взглянуть на одну очень пухлую молодую мамашу. Айян не снизошел. И никогда не снисходил, потому что хотел дать охраннику понять, что они не ровня, что охраннику следует уважать его в той же мере, в какой он торопливо салютовал отцам, подкатывавшим на автомобилях. Но охранник понимал, что утруждаться тут не стоит.

Директрисой в школе служила несгибаемая салезианская матрона. Покрывало покоилось на середине ее черепа. У нее были толстое изменчивое лицо и суровый взгляд. Она была квадратна и мускулиста, а на голенях, видневшихся из-под рясы, росли жесткие волосы. Звали ее Сестра Честити.

Иисус Христос в терновом венце угрюмо озирал комнату, приложив руку к видимому сердцу, полыхающему огнем. Директриса выказывала экологическую сознательность (нехарактерную для католического матриарха). Стол ее был захламлен сделанными из бумаги мелочами и прочими предметами из переработанных материалов. «В кабинете этой женщины все когда-то было чем-то другим», – сказал Айян Одже после первой встречи с Сестрой Честити.