— Я все знаю, — сказал я, и это его почему-то удовлетворило.

— Я не стрелял.

— Я это знаю.

— Милиция думает, что я.

— Ничего она не думает. — Это заявление заставило Равиля задуматься. Думал он, неотрывно глядя на меня, что было неприятно. Я сидел к нему в профиль, как давеча к Платону, мне приходилось время от времени возвращать голову в исходное положение, это, к сожалению, выглядело так, что я под воздействием его взгляда отвожу в сторону глаза. Странно, но меня это раздражало.

— Принеси мне пистолет.

— Зачем? — выражение его лица стало вдруг нагловатым.

Тут я позволил себе задуматься. Правда, слишком уж ломать голову здесь было не над чем. Просто мужественный дворник адаптировался к тому факту, что я знаю местонахождение пистолета, и понял, что пистолет только на первый взгляд является серьезной уликой против него. Стоп! А может, он его просто выбросил? Чего там ломать голову, вышел — и в мусорный бак. Я тут строю, строю, он одним азиатским приемом все поставил с ног на голову. Надо сразу сбивать его с копыт.

— Ну, не хочешь отдавать пистолет, отдай фотографию. — Шея моя отдохнула, и я спокойно мог рассмотреть, что происходит с лицом Равиля. — Что ты на меня так смотришь? — ту самую фотографию.

Я не знал, точно ли у него одна фотография, может быть, две, может быть, есть и какое-то письмо, но детали тут не имели значения.

— Тебе напомнить? Лет десять назад, ты только-только приехал в Москву, только устроился на работу в ЖЭК, где начальником был Брюханов. Он однажды отправил тебя жечь какие-то бумаги. Он думал, что ты парень темный и даже читать по-русски не умеешь, — последнюю фразу я только подумал, но произносить вслух не стал. — Ты оказался намного умнее, чем он о тебе думал, ты бумажки внимательно просмотрел, уж не знаю, почему тебе пришло в голову это сделать, может быть, ты выражение лица Брюханова понял, что бумажки непростые, и кое-что из этих документов сохранил. Среди них была фотография, где Оленька изображена вместе с матерью, тогда еще живой, и своим настоящим отцом. — Здесь я взял секундную передышку, мне было тяжело говорить, тем более таким условным, протокольным образом. Получалось это само собой. Выражение лица Равиля не менялось. Я знал, что в общих чертах все так и было, как я говорю, но мог перевирать детали. — Ты выяснил, что Брюханов является приемным отцом Оленьки, ты понял, что это можно в случае чего использовать. Это следователи думают, что ты был у него в рабстве, бедный, забитый татарин, и он таскал тебя из ЖЭКа в ЖЭК, как своего крепостного человека. А все было наоборот, это ты за ним ползал и держал его крепче крепкого в руках. Как и чем ты получал за свое молчание, это ты знаешь лучше меня.

Честно говоря, тем, как я раскрутил этот психологический узел, можно было гордиться. Все детали я получил поздно и когда они уже не играли существенной роли. Я сообразил все сам, имея самый скудный материал. Как-то, лет десять назад, когда брюхановский роман с Варварой лет десять как затух, герой-любовник ввалился к нам совершенно пьяный, ввалился к нам ни с того ни с сего. Варвара начала его отпаивать кефиром, он в благодарность за это отлично метнул харч, чуть ли не на полкомнаты. Я думал, что меня вырвет, он нестерпим — запах чужой внутренней жизни. Между кружевами беспредметной матерщины и нагло преувеличенных признаний Варваре, что она единственная женщина, которая его понимает и которая его в конце концов спасет, промелькнули два-три довольно немотивированных обещания «удавить этого татарина, если он сболтнет». Равиль тогда только-только появился, и я еще не успел составить о нем мнение. Потом опять волна пьяных признаний Варваре, падение на колени, попытки обхватить ее юбку и уткнуться в нее мокрым от слез лицом.

В добавление к этой сумбурной и страстной сцене имелись у меня всего два кратких впечатления от золотоволосого ангела Оленьки. Мыслительная работа началась с возмущения тем фактом, что такое чудесное создание является плотью от плоти этого животного. Кончилась мыслительная работа выводом, что создание плотью от плоти этого животного не является.

Помнится, я попытался поделиться своими сомнениями с Варварой, что привело ее к чему-то близкому к корчам, глаза сделались белыми, и она прошипела мне, чтобы я навсегда забыл об этом.

И фотография, и эта история с сжиганием документов появились потом. И в том, что я узнал об их существовании, моей заслуги не было. Но я решил этим фактом воспользоваться, ибо не мог же я разворачивать перед Равилем всю историю своих размышлений.

— Это ты, — вдруг ни с того ни с сего выпалил он.

— Что ты хочешь сказать, дорогой? — вежливо спросил я, беря не свойственный мне тон.

— Ты его убил и пистолет бросил в мусор.

Я развожу руками, делаю удивленно-возмущенное лицо, но у меня получается с трудом. В груди все рвется от радости. Наконец-то! И не Мурка Климова, и не внук академика, и даже не член союза писателей, а простой дворник додумался до этой великолепной идеи. Он смотрел на меня такими пылающими глазами, что они, наверное, обжигали ему веки. Возьмет еще и свихнется, жаль было бы потерять такого помощника.

— Знаешь что, Равиль, мы пока оставим в покое пистолет, меня больше интересует такая вещь: зачем ты сказал Оле, что она приемная дочь. Ты же знал, какой это будет для него удар.

— Она сама спросила.

— Она спросила, но зачем ты сказал? Зачем взял на себя ответственность? Мало ли почему она спрашивала?

— Она так говорила… Она знала.

— Тебе могло показаться.

— Она знала!

— Не кричи. Ты просто не хочешь признать свою вину. Неужели не понятно, что ты не должен был этого говорить.

Вид он имел затравленный, начинал атавистически скалиться.

— Ты понимаешь, Равиль, что ты его «убил» этим.

Видно было, что он растерялся. Вот уж такой оборот ему явно не приходил в голову. От неожиданного потрясения открылась какая-то древняя скважина в его душе, и оттуда вырвалось несколько раз:

— Ты шайтан, шайтан, шайтан! — После этого он кинулся к двери.

— А пистолет ты мне принеси! — успел я крикнуть ему вслед, но вышло это у меня не слишком повелительно, я переживал в этот момент другое событие. Свершилось! Я теперь трижды шайтан квартиры номер 50.