Едва они ушли после того, как моя свекровь определила день и час, когда ее Кьетансиньо должен начать заниматься бюрократическими формальностями, я сняла трубку и позвонила отцу: да, он нас обвенчает и уведомит нотариуса, чтобы тот оформил раздельное владение имуществом. Этот пункт показался мне вполне разумным, но впоследствии он заставит Кьетана скривить свои пухлые губы, когда он сможет удостовериться в наличии, но никоим образом не в происхождении той собственности, с какой я вступаю в брак. Свекровь же моя, узнав об этом, стала особенно раздражающе ласкова со мной.

Мы поженились, когда у меня шел уже второй месяц задержки. Венчание состоялось в К., куда приехал мой отец, в одной из часовен в трансепте собора, прелестной часовне в романском стиле, где нашли уединение и укромный уголок в огромном пространстве собора те немногие, кто присутствовал при венчании: господин епископ, Эудосия, Педро и мой двоюродный брат — с моей стороны; моя свекровь, несколько дядюшек Кьетана, с которыми я даже не успела поговорить, — с его; а также несколько друзей и преподавателей с факультета в качестве общих приглашенных. И это все, это даже не было трогательно. Кьетан был уже взрослым, вполне зрелым мужчиной и спокойно принял отсутствие обычного в этих случаях этикета; по завершении церемонии мы переместились для свадебного банкета в один из ресторанов в пригороде К.

Перед свадьбой все катилось по накатанной колее: Кьетансиньо был готов на все, чтобы доставить удовольствие своей матери, а потому он ни на минуту не задумался о том, что можно обойтись гражданским бракосочетанием; я же, если когда-то такая мысль и приходила мне в голову, тут же ее отбрасывала по причинам, которые касались, кроме всего прочего, и удобств бюрократического порядка, вытекавших из того или иного способа заключения брака. Несомненно, гораздо удобнее было венчаться в церкви, нежели заключать брак в мэрии, а, кроме того, венчание само собой предполагало и заключение гражданского брака; выбор же лишь этого последнего повлек бы за собой бесконечное количество препятствий для выполнения моих преподавательских обязанностей, которое в политико-социальном контексте тех лет могло оказаться под угрозой. Таким образом, не оставалось места сомнениям: мы обвенчались в церкви, да и мой отец мне так посоветовал; ведь декларация моего вероотступничества никоим образом не пошла бы мне на пользу. Кроме того, я хотела, чтобы у моего ребенка был отец, отец, которого его сын мог бы открыто проклинать, ненавидеть или любить, которым он мог бы открыто пренебрегать или гордиться: короче говоря, отец, и не будем играть словами, ибо это все равно ни к чему.

Посоветовавшись с моим отцом и со мной, кузен предложил нам с Кьетаном остаться жить в том же доме, который до этого он разделял со мной: он даже пообещал нам, что переедет жить в пансион, если будет мешать нам, но ни за что на свете не хочет, чтобы я, которую он считал сестрой, дочь человека, чья память для его семьи была священна, — он имел в виду мою мать — почувствовала бы себя изолированной, выйдя замуж. Это был также способ указать Кьетану, что чужим здесь является и всегда будет он, Кьетан. Тот не сказал ни слова; ни на одно мгновение ему не пришло в голову, что следует поискать квартиру.

Единственное, что было у Кьетансиньо все это время в голове, — это мысли о его неожиданном отцовстве. Он витал в облаках, откуда никоим образом не желал спускаться, и он ни разу не завел разговор о себе, или обо мне, или о нас обоих, он говорил лишь о сыне, о том, какой он настоящий мужчина, и какие у его сына будут яички. На протяжении всех месяцев моей беременности он твердил всем, кто только соглашался его выслушать, что ему пришлось жениться, потому что он джентльмен и сделал мне ребенка, хорошо еще, что это случилось со мной, потому что могло бы быть гораздо хуже, если бы это произошло в любом другом из тех многочисленных случаев, в которых он… Я с каждым разом все больше понимала, почему ему так необходимо подтверждать свою мужественность, которую, впрочем, никто, за исключением разве что нескольких весьма тактичных слушательниц его разглагольствований, не ставил под сомнение. Но на тот случай, если кто-то все же сомневался, и прежде всего, чтобы убедить самого себя в том, что этот необычный факт соответствует действительности, он без устали убеждал весь город, какой он зрелый мужчина.

Так началась наша семейная жизнь. Я помню взволнованный голос моего отца, уверенно звучавший под романскими сводами, нескрываемую любовь ко мне Педро и Эудосии, тактичность моего кузена, телеграмму моей тети и письмо моего дяди из Америки, да еще сентиментальные слезы моей свекрови и отутюженные костюмы членов семьи того, кто стал моим мужем пред Богом и людьми. Помню, что я позволила, чтобы Кьетан взял меня на руки и внес в дом, а также нормальное начало нашей семейной жизни в супружеской спальне, которой с тех пор, как я жила в этом доме, пользовались лишь мои дядя и тетя во время их короткого пребывания здесь.

Моя свекровь попыталась было как-то помогать нам, но я сослалась на то, что моя жизнь всегда была одинокой и независимой, и мне трудно было бы мириться с ее вмешательством; когда я приехала домой, то нашла все точно таким, как могло быть в любой день любого года моей жизни здесь. Единственным изменением было вторжение в мою жизнь Кьетана, да еще смена спальни. Вне всякого сомнения, до замужества я была если не влюблена, что не исключено, то, во всяком случае, увлечена Кьетаном; его складные речи, его блестящие рассуждения, его политические страсти оказались более чем достаточной причиной для того, чтобы я увлеклась им, чтобы попала к нему в зависимость; теперь, став его женой, я уже не ощущала такой зависимости. Меня тяготило, что я уже не могла одна принимать решения относительно своего будущего. К тому же мое состояние способствовало тому, чтобы во мне развился некий почти что параноидальный процесс, выражавшийся в том, что я постоянно чувствовала себя ущемленной и оскорбленной, считала, что меня одурачили: не притворяется ли Кьетан только для того, чтобы завладеть моим более чем средним состоянием? В течение многих дней меня терзало данное подозрение, и, лишь приобретя статус замужней женщины, я смогла отвлечься от столь ужасного домысла.

Проблемы не заставили себя долго ждать. Казалось, что причудливое сознание Кьетана функционировало в сексуальном плане с помощью ряда каких-то невообразимых пружин, на которые надо было нажимать в нужный момент; но для этого прежде требовалось обнаружить их существование. В ту ночь, когда он сделал мне ребенка, это были одни пружины, а теперь — уже другие, о которых я и понятия не имела, и поэтому ночь за ночью я оставалась нетронутой и неудовлетворенной, да еще выслушивала время от времени его обвинения на этот счет. Всего лишь однажды он почувствовал свою половую силу, и теперь крушение надежд и возвращение к привычной ситуации заставляли его не только обрушивать на меня самые невообразимые оскорбления, но и давать мне пощечины, которые вначале я принимала смиренно, жалея его; но потом, увидев, что этому не будет конца, я ответила ему тем же со всей силой и злостью, на какие только была способна. И именно таким способом мы неожиданно поднялись на одну ступеньку в нашем бесполезном восхождении: начиная с этого момента он всегда оказывался дееспособным, но каждый раз не вовремя, преждевременно.