М. Но что такое этот центральный географический клуб?

Б. Что это такое?

М. Его не было, не было никогда.

Б. Это другое дело. Он был в нашем воображении, был нашей самопроекцией, фигурой нашего самосознания.

М. Мы сами и были этим центральным клубом.

Б. А западные люди – это туземцы, и мы их изучали – здесь, в наших лабораторных для цивилизованного человека условиях.

М. Да советские люди вообще не могли быть объектом описания. Это была чистая паранойя.

Б. Тогда надо сделать некое разъяснение.

М. В экзистенциальный контакт мы могли вступать только с иностранцами (смеется).

Б. В экзистенциальный контакт конечно, но в творческих актах и в произведениях описывались «совки». Пусть это и были не люди, не индивидуумы.

М. Да, не индивидуумы.

Б. Это было коммунальное тело, которое в качестве такового и описывалось, и предметы, которые мы привозили из географических путешествий, – это были остатки, экскременты именно этого коммунального тела.

М. Да, да. Но это, скорее, уровень энтомологии и ботаники, но не антропологии.

Б. Таким образом, есть две точки зрения на типы социального контакта между нами и западными людьми. Первая – они нам конгениальны, у нас есть априорное понимание их поведения как людей свободного мира – они свободны социально, а мы свободны интеллектуально.

М. Но они очень несвободны коммерчески, в этом выявилась их туземность.

Б. Есть вторая точка зрения: мы, именно благодаря сложности и неоднозначности нашего социального опыта, оказались рефлексивно изощренней западных людей, западных интеллектуалов. Наше пространство понимания устроено сложнее. И это вполне верифицируемый факт.

М. Да, необходимо поддерживать границу и т.п.

Б. Например, акты сознания подвержены здесь не только механизмам психологического вытеснения. Но и вытеснения социального, идеологического. Очень развиты процедуры манипулирования сознанием, в том числе собственным. По части самопознания мы, конечно, достигли больших успехов.

М. Это да. Иностранец для нас объект наблюдения и исследования, но не каждый иностранец. Вот прежние иностранцы, которые принимали наш идеальный жест, о котором ты говорил, – это были наши люди. А теперь стали приезжать туземцы.

Б. Да, правильно. И они быстро консолидировались с нашими туземцами, которые для этого быстро повыползали из своих землянок.

М. Которых мы, в сущности, никогда не замечали. Они были для нас предметом энтомологических исследований и обзоров (смеется).

Б. И поскольку социальная энергия туземцев гораздо выше нашей…

М. Да, у нас практически нет социальной энергии.

Б. Они могут нас затоптать.

М. Они начинают красть у нас наши бананы…

Б. Просто грабят.

М. Да, грабят (смеется).

Б. Теперь есть что делить, правда, не делить же нам всерьез с ними бананы. Это же их пища. Ну, не бананы, а земляные груши. У нас были области деятельности, которые мы считали своей территорией. Теперь появляются туземцы…

М. Вместе с подземными жителями… Но что они, собственно, хотят от нас?

Б. Мы оказываемся лишними людьми.

М. Но с другой стороны, не лишние, ведь они от нас что-то хотят. Рыклин рассказывал, что раньше его не подпускали к иностранцам. А теперь именно его – единственного из 400 сотрудников Института философии как знающего языки и умеющего общаться – и выпускают. И Рыклин говорит иностранцам: «Вы поймите: по нам нельзя судить о положении дел. Вы пообщайтесь с другими. У вас возникнет совершенно необъективное мнение о нашей среде». То есть снова потемкинские деревни.

Б. Но теперь на картонках совершенно другое нарисовано. Сейчас СоВА пытается предстать в виде…

М. Райской птицы.

Б. Райской птицы. Теперь Миша Рыклин для них – новый Павлин, а прежние павлины объявлены воробьями.

М. Иностранные туземцы приносят нам бусы, а мы им даем что? Что обычно давали туземцам?

Б. Бусы, а они взамен золото и слоновые бивни. А что сейчас?

М. Тебе не кажется, что мы им на самом деле начали давать бусы. Что золото и слоновая кость, которые мы им раньше давали, превратились в бусы, теперь они дают нам золото. Ведь Кабакову и Булатову они дают золото. Не случайно у Кабакова в последней работе использованы фантики блестящие. То есть переменилось все чудовищно. Кабаков теперь в позиции географа на острове, а туземцы с удовольствием берут его фантики.