– Это от меня, на память, – протянул он Марье Аполлоновне пластмассовую коробку, – если стихи будете писать…

– Не знаю, не знаю, как я вам… за все, за все, за все, – прошептала Марья Аполлоновна.

– Будет вам, – приструнил он ее, – пейте кофе и ешьте.

Марья Аполлоновна откусила булку и застыла с открытым ртом.

– Глотайте, – скомандовал Павел Лукьянович, – жуйте и глотайте. – Никогда прежде не доводилось ему командовать женщинами, и как же ловко у него это выходило.

– С утра очередь двигалась быстро, а на горских евреях застряла. Видели, какой у них багаж. Я за ними. За мной чеченец.

– Чеченца я не заметил.

– Он такой приставучий… По паспорту он грек. Двадцать лет пытается выехать к брату в Сан-Франциско. Брат – миллионер, представляете? Но у него такая дикция, половину алфавита не выговаривает. Так-то он дядька добрый, в туалет меня отпустил, я ж одна с вещами, – тараторила Марья Аполлоновна. – Он девственник, он мне сам сказал, – не знает вкуса женщины. И при этом крупный электрик. Озолоти его, он бы здесь не остался – за этот месяц в Москве он так промерз! В гостиницу не пускают, потому что паспорт заграничный.

– Ну что мне за дело до этого чеченского грека, – рассердился Павел Лукьянович.

– Плету ерунду на лету… Зато Аська в вас влюбилась. Пока вы воду пили, она рассказывала, какой вы… – Марья Аполлоновна поперхнулась, булка в горле стала, ни туда-ни сюда.

– Жуйте! У вас потому и болит все, что вы глотаете, не разжевывая. – Павел Лукьянович поднялся с места и постучал кулаком по ее спине. Правда, кожа да кости.

– Все на свете бренно, лишь здоровье ценно, – сказала Марья Аполлоновна и накрыла своей ладонью его руку. – А я там кусну, здесь щипну…

Павлу Лукьяновичу вдруг привиделось, что он рвет билеты в ФРГ, ведет Асю на учебу в нормальную советскую школу, а Марью Аполлоновну – на работу в нормальную советскую библиотеку, там как раз есть вакансия.

Автобус словно специально его дожидался.

– Дедуль, вы чего это, нараспашку, – всплеснула руками кондукторша.

Павел Лукьянович застегнул пальто, насупился. Его еще никто не называл дедулей. Он все еще казался себе молодым – выправка военная, седины в светлых волосах не видно…

– Холод какой, – сказала кондукторша. – Сегодня тут кофе давали растворимый в упаковочках, набрала полную сумку – и все этим оглоедам!

Павел Лукьянович отвернулся, уткнувшись в газету, – не желает он разговаривать.

Дома он первым делом посмотрел на себя в трюмо. Со всех сторон в порядке. Прямой, высокий, живот не торчит, чего бабка наговаривает! Зазвонил телефон.

– Павла Лукьяновича будьте любезны, – послышался женский голос.

– Слушаю.

– Мы от Фаины Ивановны.

– Провалитесь! – гаркнул он и бросил трубку.

По телевизору шло «Время». В какой-то стране полиция разгоняла дубинками толпу демонстрантов. На этом месте он и уснул. Разбудил его хор Пятницкого. Прошло два часа. Павел Лукьянович выключил телевизор, обулся, оделся и вышел из дому.

В простенке между входными дверьми дремал белый кобель, короткая белая шерстка вздымалась от дыхания. «Что-то уж больно чистый, может и вовсе не бездомный он», – подумал Павел Лукьянович.

– Понравилось со мной кататься, – обрадовалась ему кондукторша и дедулей уже не обозвала.

Марьи Аполлоновны на месте не было. Зеленое дерматиновое сидение было занято другими людьми.

– Вы не видели тут женщину в шляпе с меховой оторочкой, небольшого роста, с ней девочка двенадцати лет, такого же роста примерно…

– Шмотрят их, – отозвался смуглый мужчина, сидевший поодаль. Павел Лукьянович готов был обнять чеченского грека. – Там они, – указал тот рукой за фанерную загородку.

Павел Лукьянович ринулся туда, но был остановлен девушкой в форме.

Как он попал, как она его пропустила? В помещении было много столов, и за каждым шла работа. Марию Аполлоновну досматривали в глубине зала, но ее было слышно и оттуда.

– Ложки альпаковые… перстень позолоченный…

Павел Лукьянович вышел, уселся рядом с чеченским греком.

– Вшё, – развел тот руками. – Коштюм выброшил, килограмм кофе в мушорный ящик жапихал. Рашшкажать, что я ждешь вынешь – это челая книга. В Мошкве по вокзалам шаталшя. Вше вещи ш шебя продал. Вше. Жавтра Рим. Пошлежавтра – Шан-Франшишко.