Зимой на Взморье много не наработаешь. Кому нужен сапожник в несезонное время?

Яков поставил чайник на электроплитку, достал с нижней полки единственную пару сапог. Вчера ее занес солидный мужчина в дубленке. Скорей всего, из Дома творчества писателей. Писателей в несезонное время видно. Летом не отличишь писателя от читателя, а зимой они выделяются. Чем? Спросите что-нибудь полегче! Яков повязал черный фартук, заварил чай и, прихлебывая из большой кружки, смотрел на сапоги. Фирменные, с узкой маленькой ступней, на тонком каблуке. Их носила, скажем прямо, не слишком аккуратная мамзель. Кожа на каблуке ободрана, носы поцарапаны, или она из столицы, где ходят друг другу по ногам?

Яков водрузил оба сапога на стойку, куда он обычно не позволял выкладывать из газет и грязных полиэтиленовых мешков обувь, – взял с верстака бархатную тряпку и утер сапогам нос. Из окна напротив ему был виден сувенирный магазин «Янтарь», – тоже в несезон не дает плана. Глухое время, февраль. С моря дует, сквозняк можно устроить и в своей квартире. 3а сквозняком едут только писатели. Спрячутся в стеклобетоне и пишут!

Стоит Якову подумать о писателях, душа закипает. Что он имеет против них? Он имеет против них зуб. Вот что он имеет.

Яков взглянул в зеркало, ощерился, показывая зеркалу золотые нижние коронки. Верхние зубы сохранились, а нижние пришлось укреплять золотым забором. Тюрьма забелила его огненную рыжину, цвет стал дрековский, желток с белком. Пальцы огрубели. Яков поднес ладони к лицу – не подушки стали, а камни с узорами, такими руками и коня не подкуешь. Яков надел сапог на колодку, прочел на корешке квитанции, припечатанной резиновым клеем к подметке: 12.00.

Сколько надо минут, чтобы подковать блоху? Когда-то ловкости его рук мог позавидовать и жонглер. Но и теперь Яков работал споро, в сезон по сорок набоек выдавал, а сейчас одна пара стоит и неохота браться. Разгону нет. Не то летом – клиент слово, ты ему десять. Писатели летят, как мухи на варенье.

Скрипнула дверь. Яков уткнулся в сапог. Он любил, когда клиент заставал его за делом.

– Тут мой муж… – раздался женский щебет над самым его ухом.

– Тут нет вашего мужа, – ответил Яков, не подымая головы. – Разве что спрятался за верстаком, – добавил он.

–… принес вчера сапоги.

Яков поднял глаза и теперь смотрел на женщину исподлобья.

Она не узнала его. Двадцать лет меняют человека, как ни крути, один день тюрьмы – считай за полжизни, а пять лет неволи за сколько считать? А, считай не считай, человека тюрьма не красит, от нее новые зубы не растут и улыбка к вывеске не клеится.

– Вот и они! – обрадовалась женщина.

– Уже готовы?

– Будут готовы, присядьте. Мудрость гласит, что в ногах правды нет, но правды нет и выше, не так ли?

Она села, расстегнула верхнюю пуговицу на рыжей шубе.

– У вас тут так уютно…

– Все для блага клиента. Могу предложить чашку хорошего чая, это у нас в прейскуранте.

– Спасибо, не откажусь.

Яков снял фартук, поставил чайник на плитку и вышел из-за стола.

– Майн эйхеле, майн фейгеле, майн брекеле…

– Неужели это ты?! – женщина встала, но Яков жестом велел ей сесть.

– Ты не на параде, и я – не маршал Рокоссовский. А это тот самый тип, которому я сдал тебя на углу Кришьян Барона и Таллинской? Писатель, значит?

– Откуда ты знаешь?

– Это записано на подметках твоих сапог.

Она не изменилась. Как была, так и осталась красавицей. Только сменила короткую юбочку, в которой выплясывала на еврейской свадьбе, на длинную. Шуба короткая, юбка длинная. Такая теперь мода.

– Сколько сахару?

– Я без сахара.

– Бережешь фигуру?

Наконец она улыбнулась. Яков поставил перед ней дымящуюся кружку. Обещал чашку, дал кружку, куда это годится! Не идет такой даме предлагать чай из кружки.

– Ты спешишь?

– Нет, нет, не беспокойся.

Он и не беспокоился. Беспокоилась теперь она. Ерзала в кресле, то одно колено обхватит рукой, то другое.– А мама жива?

– Жива. И часто тебя вспоминает.

– Я бы хотела повидать ее, если можно…

– Почему же нельзя? Хоть сейчас. А если ты надолго…

– Нет, мы вечером уезжаем.

– В столицу?

Она кивнула. Яков заметил несколько упругих серебряных волосков в черной копне. Ах, как развевались ее волосы, когда она танцевала на еврейской свадьбе, и так благоухали, что он еще долго пробуждался от одного воспоминания об этом проклятом запахе. Брови по-прежнему были черными, высоко поднятыми над глазами, и ему казалось, что она что-то хочет спросить, но она ни о чем не спрашивала.