– Сможешь общаться через планшет?

Я вытащила из сумки планшет Ольги и продемонстрировала его Мирославу – идея не новая, парень, именно так я и собираюсь вести переговоры с окружающим миром.

– Отлично. Ты работала вчера над стратегией?

Мне нравится такой подход. Никакого кудахтанья: «ах, как ужасно, что ты заболела!», «о, какой кошмар, тебя пытались отравить!» Отличный подход. Конечно, я работала над стратегией. Эльф и божья коровка продвинулись чрезвычайно, сейчас обработаю рисунки программой, и можно показывать заказчику, тем более что я расписала пакет мероприятий и примерный бюджет.

Я достаю из запертого ящика рисунки и записи и раскладываю на столе. Мирослав внимательно изучает их, одобрительно кивая.

– Это почти готовая кампания. Начало большой работы, я думаю, заказчики будут довольны. Эскизы костюмов прекрасные, очень подробные. Хорошая работа, Лина, я приглашу заказчиков, обсудим.

Интересно, как мы это станем обсуждать, если я вообще не говорю.

– Выведем текст на экран, будешь набирать, все смогут читать. И отвечать на вопросы будешь точно так же. Ну и я во всем тебе помогу.

Я киваю – мысль отличная, так и сделаем. Мне очень хочется запустить этот проект, чтобы все начало крутиться, и мои замыслы, которые ранее были просто образами, смогли увидеть все. Самое главное для любого мыслящего человека – это быть услышанным и понятым остальным социумом. Каждый стремится к этому по-своему: кто-то пишет книги, кто-то рисует картины или лепит горшки, кто-то снимает кино, а я вот делаю рекламу всякой всячины, которую люди потом покупают и несут домой. Конечно, моя работа – это совсем не то, что написанная книга или построенный дом, на нетленку она не тянет, безусловно, но как знать, как знать… Если выпустить серию комиксов – то вполне можно войти в историю. Специфическую, конечно, и вот этот эльф и божья коровка вряд ли удостоятся того, чтобы на них глазели даже в самом завалящем музее, но вот что я думаю: Мону Лизу видели все если не в Лувре, то уж точно на какой-нибудь картинке. И что? Ею принято восхищаться, а я смотрю на нее и вижу тонкогубую безбровую тетку с грязными волосами и длинноватым носом. И нарисовано вроде бы мастерски, а не радует. Портрет как портрет, видела я и получше. Ну, давайте, бросайтесь в меня тапками – но хоть убейте, а ничего особенного в этой картине я не вижу. Вот если, например, Фрагонар, таки да… Черт, меня заносит, а говорю я о том, что моя работа – это не Мона Лиза, и рисуя свою сказку о йогурте, я абсолютно не ставлю целью побить рекорд того же Да Винчи – боже упаси, куда мне. Но большое количество людей получит из моих рук свои положительные эмоции: посмотрят ролик, купят волшебный горшочек, съедят йогурт, потом приспособят этот горшочек под что-нибудь, потому что выбросить его жалко, и снова купят йогурт, и сказка будет продолжаться.

А перед Моной Лизой можно постоять, поглазеть – и все. Даже руками потрогать нельзя, а меня напрягают вещи, которые я не могу потрогать. В общем, я только хочу сказать, что есть разные способы сделать так, чтобы тебя поняли. Даже если это иногда означает кого-то убить. Я всего лишь рекламу рисую, но разрази меня гром, если люди не поймут, до чего красивым бывает лето, и какие милые божьи коровки, и какие беззащитные в этом мире цветы, и коровы, и мы сами. Оттого мы и прячемся за масками и неприступными фасадами, что, во-первых, ни хрена не понимаем друг друга, а во-вторых – не умеем сосуществовать так, чтобы время от времени друг друга не убивать. Дело Каина живет и процветает, а хуже всего то, что граждане, судя по всему, вошли во вкус.

Я инспектирую кабинет. Рыбки плавают по своим делам – им, похоже, вообще все по барабану. Цветы растут, в холодильнике бутылочки с йогуртом, в шкафчике – печенье и соки. Никакого чая или кофе, никаких чашек.

У меня насчет чашек есть теория. Чашка – вещь из той жизни, что вне работы. И когда приносишь в офис чашку, это словно означает, что ты привносишь туда нечто из домашней жизни, ну вот как я носила в портфеле маленькую резиновую белочку с шишкой в лапах. Это была моя игрушка из детства, и всякий раз, открывая в школе портфель, я натыкалась на белочку и ощущала себя уже не так неуютно и одиноко, потому что она была частицей дома.

Так и с чашкой.

Но в последние годы дом перестал быть тем местом, где я чувствовала себя тепло и спокойно, и я решила, что чашка мне ни к чему. Я покупала пакетики сока с приклеенной к ним соломинкой, или небольшие бутылочки, и вопрос чашки отпал сам собой. А сейчас у меня дома и вовсе нет – я скитаюсь по чужим углам, моя жизнь разрушилась, и мне кажется, что, попади я теперь в свою квартиру, я ее даже не узнаю, таким далеким стало мое прошлое всего трехдневной давности. Словно Мирон и правда убил меня, и я воскресла в какой-то совершенно другой реальности из ниоткуда. И никто в толк взять не может, что я за персонаж, куда подевались прежние, откуда я?

Так что я буду пить соки из пакетиков. Мне не нужно ничего приносить сюда, чтобы ощущать себя не так одиноко, потому что мне не одиноко. В моей жизни появились люди, с которыми меня связывают настоящие отношения, а не просто посиделки в кафешке. Хотя я, безусловно, стала другой, я и чувствую себя по-другому. Может, и правда я умерла и попала в параллельный мир?

Ну, да это полбеды. Хуже другое: я вообще перестала узнавать себя, я не знаю эту малахольную бабу, которая влезла на работу в какую-то контору, а по ночам зарывает трупы. Я понятия не имею, кто на меня пялится из зеркала, вспоминаю, как спокойно рассказывал Мирон о структуре и правилах их убийственного профсоюза, а я сидела и молча слушала… даже если бы я могла говорить, я бы все равно молчала, но отчего я не ужасалась, не строчила гневные обличительные мессиджи в планшете? Не знаю.

Все, кто хочет сделать меня лучше, ступайте на фиг и больше не грешите.

Потому что я не хочу быть лучше. Потому что когда я была по общепринятым меркам лучше – на мне ездили верхом все, кому не лень. Я больше не хочу жить так, чтобы одобрительно кивала головой бабушка Дуся со второго этажа, потому что моя жизнь – это не ее, блин, собачье дело. И вообще ничье. Где была бабушка Дуся, когда свекровь, по общепринятым меркам, глубоко порядочная женщина, и мой муж, этот прекрасный, порядочный молодой человек, заказывали меня киллеру и требовали мой глаз в майонезной баночке? Где был социум, когда я писала завещание, бродила потерянно по улицам Александровска, прощаясь со всем, что я любила? Социум одобрительно кивал – как же, все чинно и благородно, как и полагается порядочной жертве.