Вот текст «Песенки»:

К 1988 году оптимизм первых лет перестройки уступил у Окуджавы место разочарованию и депрессии; это настроение отразилось в стихотворении «Краткая автобиография» (1988): «…эта поздняя надежда отказалась от меня» [272] . «Песенка», однако, произведение программное, задающее моральный императив: в то время, как прежние нравственные устои рушились и цинизм торжествовал, Окуджава формулировал здесь вневременной этический кодекс «порядочного человека».

Этот кодекс восходит, по-видимому, к ранней работе всемирно известного польского философа Лешека Колаковского [273] : Окуджава познакомился и подружился с ним во время своих поездок в Польшу в конце 1960-х. [274] Колаковский тогда разочаровался в марксизме и придерживался субъективистских взглядов на этику: он утверждал, что любая кодифицированная этика освобождает человека от личной ответственности, между тем как истинная нравственность должна базироваться не на групповой, а на личной ответственности. Эта точка зрения совпадала со взглядами самого Окуджавы, так что выбор «совести, благородства и достоинства» отвечал взглядам Колаковского 1967 года (другое дело, что позднее Колаковский избрал для этики религиозное обоснование).

Итак, в первой строфе поэт называет «совесть, благородство и достоинство» ценностями, за которые «не страшно и в огонь». Тема гибели и жертвы ради победы часто появлялась в стихах Окуджавы и раньше, например, «…как прекрасно – упасть, и погибнуть в бою,/ и воскреснуть, поднявшись с земли!» («Грибоедов в Цинандали» (1965). Однако, чтобы вполне понять «Песенку», нужно обратиться к стихотворению Георгия Иванова. Оно состоит из двух частей, написанных с небольшим перерывом в 1950 году и напечатанных сначала раздельно, соответственно в журнале «Возрождение» в Париже и «Новом журнале» в Нью-Йорке, а затем в книге «1943–1958. Стихи» объединённых автором в одно двучастное [275] [276] [277] [278] . Эти стихи – из наиболее известных в наследии поэта2,3,4, именно о них К. Померанцев сказал: «Вот строки, на которых можно построить целый религиозно-философский трактат» [279] .

Заметно, что лирическая тональность Иванова иная, чем у Окуджавы: у Иванова трагическое неприятие мира доходит до отрицания реальности бытия, не исключая поэзии, которой он посвятил жизнь, – теперь для него реальна лишь смерть.

Однако прежде чем сопоставлять произведения Иванова и Окуджавы, следует упомянуть о различиях в индивидуальностях и самооценках их авторов. Известно, что Окуджава как автор и как человек был чрезвычайно скромен; таков же и лирический герой «Песенки»: он не говорит о себе в терминах поэтического бессмертия, для него оправдание жизни человека – участие в борьбе за общечеловеческие ценности, он не использует «я», а только «мы» («наше»), императив или второе лицо («не станешь… умрешь…»). Другое дело Георгий Иванов, воспитанный в школе акмеизма и потому приученный сознавать себя поэтом: его стихи от первого лица и открыто исповедальны.

Сравним заключительные строфы. У обоих поэтов они представляют собой сочетание нескольких фигур речи: две последние строки каждой построены на антитезе («Допустим, как поэт я не умру,/ Зато как человек я умираю» и «Может, и не станешь победителем,/ но зато умрешь как человек»), сопровождаемой, как это часто бывает, синтаксическим параллелизмом; при этом синтаксис Окуджавы довольно точно воспроизводит синтаксис Иванова: вводное слово – тезис, противительный союз «зато» – антитезис. Наконец, в последних двух строках Иванова использованы две взаимосвязанные фигуры: полиптот (когда слово употребляется в микроконтексте в разных грамматических формах, как «умру»/«умираю») и антанаклаза (когда слово повторяется, но каждый раз в другом значении) – в данном случае это «(не) умру как поэт» означает «мои стихи (не) забудут», а «как человек умираю» подразумевает физическую смерть автора стихов. У Окуджавы полное лексическое совпадение с Ивановым в последнем стихе определенно указывает на отсылку к стихотворению предшественника: «…зато как человек я умираю» – «…зато умрешь, как человек». Однако при скрытой цитате всегда происходит трансформация первоначального текста, и в нашем случае эта смысловая трансформация происходит благодаря инверсии, которая обеспечивает антанаклазу второго порядка, улавливаемую лишь в случае, когда автор и читатель мысленно сопоставляют оба текста – при этом «как человек я умираю» означает любую физическую смерть, а «умрешь как человек» указывает на смерть достойную, без утраты чести. Можно сказать, что Окуджава построил последнюю строфу «Песенки» как зеркальное отражение последней строфы стихотворения Иванова: в зеркальном отражении правая сторона становится левой и наоборот, и именно по этому закону «как человек я умираю» превращается в «умрёшь как человек», изменяя смысл оригинала, но не его словесное наполнение. Окуджава словно осуществляет реализацию той самой метафоры, с которой начал своё стихотворение Георгий Иванов: «Друг друга отражают зеркала,/ Взаимно искажая отраженья».

Итак, при близости – вплоть до буквальных совпадений – лексики и структуры фразы, смысл заключительных строф у двух поэтов принципиально различен, что отсылает нас сразу и к предшествующим строкам обоих текстов, и к различиям в мировоззренческих позициях авторов. Георгий Иванов говорит о смерти в её буквальном, физическом смысле – о том, что даже поэтическое бессмертие от нее не спасает; у Окуджавы смерть – неизбежная данность, вопрос лишь в том, как прожить жизнь, – и ответ: быть честным человеком и бороться со всеми, кто нарушает нравственные принципы; а если погибнешь в этой борьбе, «зато умрёшь как человек». Окуджава спорит с Ивановым, но его текст в существующей форме был бы невозможен без предшествующего текста Иванова, из которого он заимствует и лексику, и риторику заключительных строк.

Именно это стихотворение, очевидно, о многом говорило Окуджаве; уже в следующем, 1989 году, он пишет «К старости косточки стали болеть» [280] , где в первых же строках звучит вопрос «Стоило ли воскресать и гореть?/ Все, что исхожено, что оно стоит?», а в последней строфе следует пессимистический ответ – и вновь является аллюзия на то же стихотворение Георгия Иванова: у Окуджавы: «Все, что мерещилось, в прах сожжено./ Так, лишь какая-то малость в остатке…», у Иванова: «Я верю… Не в музыку, что жизнь мою сожгла,/ А в пепел, что остался от сожженья». Из контекста ясно, что «гореть» у Окуджавы значит «творить поэзию» – то же самое означает у Иванова «музыка», сжигающая жизнь поэта и оставляющая после себя лишь пепел.