Во время беседы я присмотрелась к ней пристальней и внимательней, чем поначалу.

Ей минуло, должно быть, года двадцать три или двадцать четыре, и траур был ей как нельзя более к лицу; по правде сказать, она не выглядела ни очень уж угрюмой, ни чересчур удрученной, и едва ли она съела бы прах своего Мавсола, размешав его в супе на манер ревеня. Не знаю, много ли слез пролила она по своему усопшему супругу; если даже много, то во всяком случае это было совсем незаметно, и хорошенький батистовый платочек, который она сжимала в руке, был совершенно сух.

Глаза у нее не покраснели, а напротив этого, были отменно ясны и блестящи, и напрасно было бы искать на ее щечках следы слез: там можно было обнаружить лишь две крохотные ямочки, говорившие о привычке постоянно улыбаться; кроме того, надо отметить, что зубки ее можно было увидеть куда чаще, чем это обычно бывает у вдов, и в таком зрелище не было совершенно ничего неприятного, потому что зубки были мелкие и ровные. Прежде всего я прониклась к ней уважением за то, что она не считала себя обязанной, коль скоро у нее умер какой-то там муж, ходить с опухшими глазами и фиолетовым носом; кстати, я отдала ей должное и за то, что она не корчит горестной гримаски и разговаривает присущим ей от природы звонким сердечным голоском, не растягивая слов и не прерывая фраз добродетельными вздохами.

Во всем этом мне виделся отменный вкус: я признала в ней прежде всего умную женщину — да она и впрямь умница.

Она была хорошо сложена, руки и ноги как раз такие, как надо; свой черный наряд она носила со всем мыслимым кокетством и так весело, что унылый цвет платья совершенно не бросался в глаза: она могла бы поехать на бал в этом туалете, и никто бы не усмотрел в этом ничего странного. Если когда-нибудь я выйду замуж и овдовею, попрошу у нее выкройку этого платья: оно сидит на ней божественно.

Немного поболтав, мы пошли к старой тетке.

Мы застали ее сидящей в большом кресле с отлогою спинкой, под ногами скамеечка, а рядом — старая обрюзглая собачка с гноящимися глазами, которая при нашем приходе подняла черную мордочку и встретила нас весьма недружелюбным рычанием.

На старух я всегда смотрела с ужасом. Моя мать умерла совсем молодой; наверное, если бы она медленно старилась у меня на глазах и облик ее менялся постепенно и незаметно, я бы преспокойно привыкла к этому. В детстве меня окружали только юные радостные лица, и я сохранила непреодолимую антипатию к старым людям. Поэтому я содрогнулась, когда молодая красавица коснулась своими невинными карминовыми губками желтого лба вдовствующей аристократки. Я бы ни за что так не смогла. Знаю, я тоже стану такой, когда мне стукнет шестьдесят, — но все равно не могу с этим примириться и молю Бога, чтобы дал мне умереть молодой, как моя матушка.

Между тем эта старуха сохранила знаки былой красоты, простоту и величественность черт, которая уберегла ее от уродства, напоминающего о печеном яблоке и настигающего женщин, никогда не отличавшихся красотой или хотя бы свежестью; уголки ее глаз переходили в гусиные лапки морщин, а веки были тяжелые и дряблые, но в самих глазах еще поблескивали искры прежнего огня, и видно было, что в эпоху предыдущего царствования они способны были метать молнии ослепительной страсти. Ее тонкий худой нос, несколько крючковатый, как клюв хищной птицы, придавал профилю какую-то задумчивую величавость, умерявшую кротость усмешки, застывшей на губе австрийского рисунка, подкрашенной кармином по моде минувшего столетия.

Одеяние на ней было старинное, но вовсе не смешное и весьма ей к лицу: на голове у нее был простой белый чепец, отделанный скромным кружевом; длинные исхудалые руки, в прежние времена, должно быть, безукоризненно прекрасные, прятались в чересчур просторных митенках; платье цвета палой листвы, затканное узором из листьев более темного оттенка, черная накидка да фартук из переливчатого шелка — вот и весь ее наряд.

Старым дамам всегда именно так и следует одеваться, уважая близкую смерть и не приукрашивая себя перьями, цветочными гирляндами, лентами нежных расцветок и множеством побрякушек, которые к лицу только ранней молодости. Как бы ни заигрывали они с жизнью, жизнь их отвергает; они остаются при своих, подобно престарелым потаскушкам, которые напрасно штукатурят себе лица белилами и румянами; пьяные погонщики мулов пинками сгоняют их на обочины.

Старая дама приняла нас с тою непринужденностью и утонченной любезностью, которые присущи всем состоявшим при прежнем дворе и секрет которых с каждым днем утрачивается заодно со столькими другими прелестными секретами; она заговорила с нами надтреснутым и дрожащим, но все еще нежным голосом.

Судя по всему, я ей весьма приглянулась; она то и дело пристально вглядывалась в меня с растроганным видом. В уголке ее глаза скопилась слеза и медленно стекала по глубокой морщине, задержалась в ней и высохла. Старая дама попросила ее извинить и объяснила, что я очень напоминаю ее сына, который был убит на войне.

По причине этого сходства, истинного или мнимого, славная женщина все время, что я гостила в замке, относилась ко мне с необыкновенной добротой и совершенно по-матерински. Я радовалась этому куда больше, чем сама ожидала: вообще говоря, наибольшее удовольствие пожилые люди могут мне доставить своим молчанием, а также тем, что уйдут при моем появлении.

Не стану пересказывать тебе в подробностях, день за днем, все, что я делала в Р***. Если самое начало я изобразила как могла подробнее и старательно запечатлела для тебя две-три картинки, изображающие людей или места, то лишь потому, что здесь со мной произошли весьма странные, хотя и вполне естественные события, которые мне следовало предвидеть, переодеваясь в мужское платье.