Тогда еще не было автографной истерии и книжного бума. На книжном базаре можно было свободно подойти к любому прилавку и выбрать себе приглянувшуюся книгу. Я вообще покупал много книг в ущерб своему гардеробу. Были у меня все новинки. И даже Малая Советская Энциклопедия, которую начали тогда издавать. Тогда еще не было нечитающих книголюбов, которые теперь корешками книг украшают свои хоромы.

На авторов книг, за которыми теперь выстраиваются очереди в ларьках по приему макулатуры, тогда никто не охотился. Как теперь вижу четыре голубых есенинских тома, которые долго стояли на витрине Дома книги на Невском проспекте.

Это для нас писали Горький, А. Толстой, Есенин, Маяковский, Тихонов, Леонов, Светлов, Шолохов, Федин, Фадеев, Эренбург, Лебединский.

Это для нас сочиняли музыку Прокофьев, Мясковский, Шостакович, Кабалевский, Дунаевский.

Это для нас пели чудесные песни: Барсова, Обухова, Нежданова, Пирогов, Козловский, Рейзен, Михайлов, Лемешев, а Флиер, Гилельс, Ойстрах прославляли нашу Родину на международных конкурсах музыкантов.

Для нас невесомо порхали Уланова, Дудинская, Чабукиани и божественно лицедействовали Станиславский, Качалов, Тарасов, Ермилова, Москвин, Книппер-Чехова, Хмелев, Черкасов, Корчагина-Александровская (тетя Катя).

И для нас начал свое победоносное шествие по эстрадам теа-джаз Леонида Утесова.

С устройством на работу Леванта и меня завершилось трудоустройство всех одноклассников-витебчан на Ленинградской земле. Женечка трудилась электромонтером на текстильной фабрике.

В декабре 1930 года была объявлена мобилизация двадцати пяти тысяч комсомольцев на лесозаготовки. Леса нужно было много на новостройки пятилетки и на экспорт, для пополнения валютных фондов. Я был секретарем комсомольской ячейки цеха, и когда получил указание комитета комсомола о выделении одного человека на лесозаготовки, решил ехать сам. Я чувствовал, что там будет трудная обстановка.

В конце декабря в количестве двадцати человек мы прибыли на четырнадцатый разъезд Мурманской железной дороги, где находилась дирекция леспромхоза. На другой день отправились в глубинку на место своей работы. Там, в семи километрах от железной дороги, находилось одно из отделений леспромхоза. Туда можно было добраться только зимой, когда болота и озера скует крепкий карельский мороз. Только тогда можно было прокладывать дороги, поливать их водой и по таким «ледянкам» вывозить лес на биржу, находившуюся у железной дороги.

Поселились мы в бараке. Спали на двухэтажных нарах. На работу выезжали с таким расчетом, чтобы по приезду в лес начало немного светать. Если было тихо, то серебристо-белые чащобы встречали нас полумраком, настороженно, молчаливо. Даже звериных следочков не было в этом застывшем лесу.

Но если гулял ветер, то шатровые вершины сосен угрожающе раскачивались, бросались комьями снега в непрошенных пришельцев. Тревожно переговаривались между собой могучие великаны; предвидя свою горькую судьбину, свою смертушку, деревья навечно прощались друг с другом.

И сразу навалились на нас трудности. По молодости никто из нас не был лесорубом. И мало кто умел запрягать лошадей и управляться с ними. К тому же в Ленинграде в дирекции «Кареллеса» нам сказали, что мы будем работать десятниками. А тут дают пилу и топор в руки и предлагают валить лесных великанов.

А как подойти к могучей сосне, если снегу по пояс, и как и куда валить ее, если в лесу гуляет ветер, которому наплевать на все наши потуги. Когда дерево начинало дрожать и чуть клониться в одну сторону, мы быстро вытаскивали пилу из разреза, ложились на снег и откатывались от сосны в разные стороны. Предугадать куда упадет дерево, было невозможно. Ветер как хотел, так и направлял падение. Дерево клонится все больше и больше. С него слетает туча снега. От глухого удара о землю поднимается встречный снежный вихрь, и нужно было ожидать, когда уляжется эта метель, чтобы увидеть, как лежит кряж. И когда разделан великан, как его вывезти к дороге (трелевать). Лес стоял на каменистых холмах, и люди и лошади проваливались между камней; иногда нога так застревала, что приходилось жертвовать валенком. Его нельзя было вытащить. Только в полной темноте мы возвращались домой с задубелыми брюками и ватниками. Сушились тут же, где спали, хотя сушилки в бараках были, но они не были оборудованы.

Сильно мучила пища. Завтракали мы рыбным супом, заправленным пшеном и пшеничной кашей с той же рыбой. Это же меню было на совместный обед и ужин. Так мы питались каждый день вплоть до отъезда в Ленинград. Рыба, которую повариха закладывала в котел, была такая соленая, что не помогала выживанию. В результате, от соленого нас мучила изжога. При работе в лесу внаклонку, дело доходило до рвоты.

Все эти тяготы вызывали недовольство и нарекания. Было выдвинуто предложение бросить все и уехать в Ленинград. Пришлось [мне] как секретарю комсомольской ячейки, которую я организовал из прибывших ребят, здорово покрутиться, чтобы одолеть эти настроения, не допустить общего бегства.

И все же мы не избежали потерь. Шесть комсомольцев уехали в город. Оставшиеся девятнадцать товарищей до конца сезона трудились в лесу.

Через несколько дней после нашего приезда состоялось общее собрание трудящихся нашего отделения (300 человек), где меня избрали председателем рабочкома – прибавилось еще больше заботы. Пришлось начинать войну с директором леспромхоза.

Это был страшно упрямый мужик. Высоченного роста. Худощавый. Черноволосый. С клокочущим всеми страстями голосом, он наводил страх на всех штатных и завербованных работников; последних было абсолютное большинство.