— Не плачь, — сказал он грубовато. Она взглянула на него с удивлением.

— Я не болен, а просто-напросто очень устал. Ах, сестричка! — И он обнял ее.

Через некоторое время она сказала, как бы проверяя его:

— Завтра мы пойдем к Вендландам, да? Вот они обрадуются!

Он ничего не ответил. Она продолжала:

— Мы поедем в город, в лес, на мельницу Ричера, завтра после обеда. Я отпрошусь.

Как во сне он пошел в дом, держась за ее руку.

На следующее утро Фридрих Менцигер надел штатский костюм. Войдя в комнату, он покраснел. Отца и Хильды не было. Он был рад этому, а мать не обратила на его одежду особого внимания. Перед обедом он отвел Хильду в сторону и попросил ее не надевать сегодня халата медсестры.

…Маленькая компания была очень веселой. К вечеру, когда уже не осталось посетителей, слепой сказал: — Ребята, давайте посидим еще, я угощаю всех пуншем.

Мари возразила, но Ганс и Хильда с радостью поддержали его. Тогда она сказала:

— Я подчиняюсь. В конце концов, один раз бываешь молодым.

«Может быть, это и есть смысл жизни?» — спросил голос внутри Фрица Менцигера.

Ганс обнаружил в кафе граммофон и вытащил его на улицу. И вот зазвучали мелодии из «Риголетто», «В корчме „Зеленый венок“» и вальс «Розы юга». Пунш был отменный, а вечер теплый. Молодые люди были возбуждены, и даже сводный оркестр всех ангелов небесных не смог бы заставить их сердца биться чаще, чем это делали скрипящие звуки, издаваемые граммофоном. Все вещи этого мира глупы, тупы и не отличаются друг от друга, лишь человеческое чувство делает их хорошими или плохими, страшными или прекрасными.

Больше всех веселился слепой. Когда Ганс в третий раз поставил пластинку «Розы юга», Герман Вендланд поднялся и уверенно, как зрячий, направился к Хильде.

— Прекраснейшая принцесса! Позвольте пригласить вас на первый вальс.

— Но, ребята! — воскликнула она испуганно. — Это уже слишком. Ведь танцевать запрещено.

— Маленький подарок для старого вояки, — умолял слепой.

— Да, да, ты должна это сделать, ты сестра милосердия, — ликовал Ганс.

— Здесь ведь никого больше нет, — успокоил Фридрих сестру.

Тогда она пошла танцевать со слепым.

— Что может Хильда, могу и я, — сказала Мари. — Пошли, Фриц! И эта пара тоже закружилась в танце.

— Черт возьми, а меня, самого молодого, вы что, в старики записали? — воскликнул Ганс.

Из-за дома вышла дама, лет сорока или пятидесяти, и остановилась удивленная. Тут же Ганс подскочил к ней.

— Разрешите, сударыня?

Она смотрела на него, оцепенев от изумления. Он принял ее молчание за согласие и обхватил ее за талию. Сделав несколько шагов, она высвободилась из его рук.

— Как вам не стыдно… В такое время… Генрих!..

Генрих — это был ее муж, профессор, доктор Генрих Шнайдер, старший преподаватель гимназии имени императора Вильгельма. Он вдруг появился здесь и стоял, не находя слов. Девушки, растерявшись, сели. Слепой напряженно вслушивался, стараясь установить причину помехи. Фриц, улыбаясь, прислонился к дереву.

— Извините, пожалуйста, — залебезил Ганс. — У нас…

Тут старший преподаватель, профессор, доктор Шнайдер очнулся.

— Молчите и стыдитесь! Танцевать на могилах! Это же просто скандал — устраивать танцульки в такое серьезное время. Вы здесь отплясываете, а наши доблестные солдаты кровь проливают за таких вот… И если ваша совесть не может показать вам всю низость вашего поведения, то тогда это сделает полиция. Какой скандал! Пойдем, жена!

Фриц нахмурился, Ганс засмеялся, а вслед за ним рассмеялся и слепой. Он не переставал хохотать, и наконец залились смехом все — и девушки, и Фриц. И хотя они уже больше не танцевали, пунш они выпили и подхватили песню, которую начал петь слепой: «Что б ни принес нам завтрашний день — заботы или хлопоты, сегодня есть сегодня!»

…Два дня спустя в газете «Генераль-Анцайгер» под рубрикой «Читатели пишут» появилась заметка профессора, доктора Генриха Шнайдера, озаглавленная «Танец на могилах». Три четверти колонки занимало возмущенное описание неслыханного происшествия, вызвавшего негодование общественности. Заметка клеймила испорченность нравов определенных кругов молодежи и вызвала ряд созвучных откликов.

Разговор шел о спиритизме, привидениях и тому подобных вещах. При этом, как и подобает просвещенным людям, много шутили по этому поводу. И вдруг старый Рамбах, серьезный, скупой на слова мужчина, от которого менее всего можно было ожидать такого, сказал:

— Не будьте же столь непоследовательны, господа. Вы все верующие, во всяком случае утверждаете это. Но если вы верите в существование бога и в чудесные деяния сына его, то почему же в наше время не может быть чудес? Ведь тысяча лет для всевышнего как один день.

Пастор, которому такая аргументация была не очень приятна, заметил:

— Конечно, нельзя опровергнуть предположение, что человек наделен чувствами, которые большинством людей утрачены, у некоторых они так отчетливо выражены, что позволяют им видеть вещи по-другому, так сказать, внутренним зрением, и заглянуть в другой, неведомый для нас мир. Тут уже не может быть и речи ни о привидениях, ни о чудесах.

Рамбах сказал:

— Вы, господин пастор, нашли почти верное слово — другой, невидимый мир. Знаете ли, я однажды находился между этих двух миров, по крайней мере на грани, разделяющей их, причем это было не во сне, не в лихорадочном жару, как меня потом пытались убедить, а при полном сознании.