Тут до меня постепенно дошло, что же на самом деле случилось после той беседы, и я задним числом ужаснулся, как глубоко и сильно может запутаться душа настоящего торговца. Или душа человека вообще? Но имел ли я право сказать об этом его жене? Имел ли я право разрушить образ, который в ее верующем сердце был окружен ореолом за одно лишь добровольное радостное признание, а также за раскаяние в воображаемом грехе? Я сказал ей, что ничего не знаю и ни о чем не догадываюсь. Может быть, причина его изменившегося ко мне отношения была на самом деле в том, что он, несмотря на все свое искреннее раскаяние, с возрастом все же стал стыдиться того, что однажды в жизни был совсем близок к страшному греху.

Она восприняла это с радостью и благодарностью.

— Ваше подтверждение делает меня просто счастливой. Да, я чувствую, что это было так. То, что он когда-то вынашивал преступную мысль, могло с годами показаться ему невероятным. Поэтому он опять вспомнил об этой истории и разрисовал себе, какие бы успехи она ему принесла, если бы осуществилась. Причем он ведь знал, что это были всего лишь стекляшки и жесть. Просто он занимался самобичеванием, да, да, конечно! А вас он вдруг заподозрил в том, что своим вмешательством тогда в Америке вы отняли у него возможность самому справиться с искушением! Его заслуга перед богом показалась ему из-за этого намного меньше. А вы тоже думаете так?

— Конечно, это так, — сказал я и повесил тем самым еще одну фальшивую жемчужину на драгоценное украшение — Правду. Ведь только теперь я понял, что произошло с ним в тот вечер нашего последнего разговора. Когда его обывательские ханжеские рассуждения о вечной ценности Правды и преходящей малоценности всякой Неправды стали слишком действовать мне на нервы, я рассказал ему историю об украшении той дамы из пансионата в Америке. То есть, все то, что я рассказывал ему тогда о подделке ожерелья и все эти годы подтверждал, было неправдой. Сказал я ему примерно следующее: «Украшение той дамы, дорогой мой, было настоящим! Мне это доподлинно известно. Когда я однажды должен был починить лампу в комнате дамы, ожерелье действительно лежало на столе, но в комнате была горничная. Потом вошла дама, сразу же бросилась к своему украшению и стала злобно выговаривать девушке, как та могла оставить такую дорогую вещь на виду, когда в комнате находятся посторонние люди. Это было просто оскорбительно. Я оставил ее с неисправленной лампой и ушел. Тогда еще эта мерзавка пожаловалась боссу. И тот подтвердил подлинность необыкновенного украшения, так как должен был каждую ночь запирать его в сейфе».

— Значит, тогда в Флейшменсе вы мне все наврали? — спросил, нахмурившись, недовольный торговец.

— Называйте это как хотите, дорогой друг! Я видел ваше состояние и понял, что только рассказ о том, как богачи обычно обращаются со своими драгоценностями, может уберечь вас от необдуманного поступка; потому я и придумал сказку о подделке.

Вместо того чтобы успокоить, мое объяснение возбудило его еще больше:

— Так как украшение было настоящим и очень дорогим, то если бы вы только не вмешались — мне, предположим, все удалось… Вы ведь сами все время осуждали несправедливое распределение благ, — как же вы только додумались?..

Это было для меня уже слишком, и я сказал твердым голосом:

— А разве было бы более справедливое распределение, если бы «Шнейдервинд и К°» унаследовали бы доллары от украденного ожерелья? Кроме того, вы более двадцати лет не только одобряли мое вмешательство, но даже слишком щедро благодарили за него!

В ответ он покачал головой:

— Но я ведь до этого момента верил, что эти украшения были дешевой подделкой!

— Ну и что?

— С точки зрения коммерции…

Я заметил, как с какой-то зловещей быстротой менялось его лицо, приобретая прежнее выражение и черты, как тогда в Флейшменсе, когда искушение готово было одержать над ним верх. А так как он стал неразговорчив и, по-видимому, устал, мы в тот вечер вскоре расстались, а потом я принял его странное поведение за смущение и неспособность разобраться в цене Правды и Неправды. И совсем не подумал, что мой рассказ мог иметь последствия. Да еще такие, как у него.

Пусть тот, кто хочет, по своему усмотрению и возможностям добавит еще одну жемчужину в это ожерелье.

Я хочу рассказать историю, которая может подтвердить, что многое в жизни нашего народа за последние пятьдесят, шестьдесят лет изменилось. Но она покажет также, что многое в жизни людей остается на протяжении пятидесяти, шестидесяти лет неизменным. История эта заставит читателя призадуматься. Описываемые в ней события происходили, как уже сказано, пятьдесят лет тому назад, но с таким же успехом они могли случиться в любое время. Я даю ей название: «Колокола славы».

«Наша колокольня самая высокая», — бахвалились крестьяне из Куммерова, уже триста лет как жившие в плодородной долине за горой.

«Так это и должно быть, — отвечали им все эти триста лет крестьяне из других деревень, — иначе никакой бы бог на небе никогда не разглядел куммеровцев из-за их благочестия!»

Чтобы еще больше позлить худосочных соседей из окрестных деревень, с трудом перебивавшихся на песчаных и поросших кустарником землях, раздобревшие на плодородных нивах крестьяне из Куммерова каждые десять лет (так они постоянно рассказывали своим детям) собирались поднять высокую колокольню еще на несколько дюжин локтей. Но против этого всегда были патрон, архитектор и пастор. Церковный патрон из финансовых соображений, архитектор — из технических, а пастор — моральных. Пастор Брайтхаупт сказал в последний раз, что лучше бы они почтили своего господа бога скромными добродетелями, а не выставленными напоказ предметами. И что прихожане должны наконец путем внутреннего совершенствования вернуть себе утраченное куммеровцами доброе имя христианина (это шло от столетиями державшегося за ними прозвища «безбожники из Куммерова»). Желая показать своему пастору, что, несмотря на всю их подчеркнутую независимость от церкви, они все же хорошие христиане, но чтобы не приходилось доказывать это прилежным посещением церкви, крестьяне вот уже сто лет как додумались воспользоваться для этой цели колоколами. Они буквально привязывали лучшие свои творения, своих сыновей, к большому колоколу.

У куммеровской церкви было три удачно отлитых колокола. В самый меньший звонили к вечерне, а по воскресеньям — за час до того, как идти в церковь. Тогда крестьяне, придерживавшиеся старых обычаев, знали, что пора искать бритву и мыло и требовать от своих хозяек, чтобы те дали им теплую воду и чистую рубашку. Средний колокол раздавался за полчаса до богослужения. Тогда наступало время достать из двустворчатого шкафа свадебный костюм и почистить его. В большой колокол и одновременно в два других ударяли за пять минут до начала службы. Тогда надевали цилиндр и выходили на улицу.