И тем не менее:

— Мама, я вижу, наше занятие тебе не по душе.

Мама молчала.

— Я вижу, оно тебя изнуряет.

— Это не работа, девочка, а сплошная беготня.

— Конечно, мама. Но слава всевышнему, нам по крайней мере не приходится возиться с лохмотьями: у наших клиентов сохранилось достаточно приличных вещей. Да и обеды у них для нас хорошая поддержка при нашей продовольственной карточке четвертой категории.

Поразмыслив немного, мама сказала:

— Сама бы я об этом не заговорила. И не от работы мне тяжело, нет, а от того, как они нас кормят. Не все, конечно, но большинство. Я имею в виду ту особую еду, которую нам приносят в чулан. Это закат моей жизни… — и мама разрыдалась.

Дочь молчала. Она невольно перенеслась мыслями в детство, в те времена, когда мама приказывала кормить своих штопальщиц в чулане; одна женщина, ее звали Фаринг, была вдовой директора банка, покончившего жизнь самоубийством. Об этом в доме знали все, вплоть до детей — мама однажды показала ей роскошную виллу, в которой раньше жили Фаринги. И сказала: «Кто высоко заносится, тому не миновать упасть».

Истолковав дочернее молчание как проявление грусти при воспоминаниях о детстве, мать сказала:

— Но больше всего меня тревожит безнадежность твоего положения. Я стара, и господь всемилостивый не позволит мне долго лицезреть убожество моей родины. Но ты, моя девочка, Дочь генерала Фалькенберга, внучка тайного советника фон Штуббе, — все это, что прежде почиталось за честь, сегодня только осложняет жизнь. Что будет с тобой?

— Мне хотелось бы открыть свое дело, — живо ответила дочь. И продолжила в ответ на удивленный взгляд матери: — Я умею моделировать, кроить и шить. К счастью, все свои платья я шила сама. Тебе не кажется, что мне надо открыть ателье? Что могут другие, по плечу и мне.

— Прямо здесь, в нашей единственной комнатке? В доме, где полно всякого сброда? Да у нас даже швейной машинки нет.

— Фрау советница Беренс собралась на Запад. Англичане освободили ее мужа. В Восточную зону он не хочет. Он кое-что значил здесь в партии. Машинка у нее хорошая, ты сама знаешь, ведь ты работала у фрау Беренс.

Фрау Фалькенберг удрученно кивнула.

— Сегодня без денег ничего не дают. На что же ты хочешь купить машинку?

— Продай бриллиантовый крестик, мама, все равно ты его никогда не носишь!

— Память о бабушке фон Штуббе! Тайный советник, мой покойный дед, заказал его для своей невесты к свадьбе! Нет, дочка, добра от этого не жди. — Фрау Фалькенберг, урожденная фон Штуббе, почувствовав себя единственной хранительницей традиции, в эту минуту невыносимо страдала.

— В таком случае я всю жизнь буду штопать чужое белье. А не могла бы ты расстаться с папиным перстнем, ты знаешь, я имею в виду печатку с полковым гербом.

Мама запротестовала:

— Нет, уж лучше бриллиантовый крест. Когда распустили папин полк, ты была, совсем крошкой и не могла понять папиного горя. Тогда еще обер-лейтенант, он снял перстень, но хранил его как святыню. Это символ полковых традиций, часто повторял он, когда меня не станет, их унаследуют другие. Нет-нет, о перстне и речи быть не может.

— Ну, а кому я передам этот перстень по наследству, мама? Кто женится на женщине, которая штопает чужое белье?

— Если б в свое время ты не была слишком разборчивой! Но оставим эту тему! — Казалось, теперь мама досадует и на прошлое, во всяком случае на отдаленное прошлое. Но ведь дочь ее плоть и кровь, и она запальчиво воскликнула:

— Если б я не была слишком разборчивой и согласилась выйти замуж за одного из четверых, которых предложила мне моя семья, то сейчас я точно так же сидела бы здесь. Нет, наверняка еще хуже, вдовой какого-нибудь эсэсовского офицера с кучей голодных ребятишек.

— Бригитта! — Возглас повис в комнате как восклицательный знак. И уже мягче мать продолжала:

— Стыдись! Как ты говоришь о священном долге немецкой женщины?

У дочери передернулось лицо.

— Священный долг перед семьей? Лучше б ты этого не говорила, мама. Было время, когда точно такими же словами ты ясно дала мне понять, что я не выйду замуж за Бертольда, которого любила!

— Потому что его арийское происхождение оказалось под сомнением. Поженись вы несмотря на это, где бы ты была сейчас? — Мамин тон был по-прежнему холодным и резким.

Дочь взорвалась:

— Могу сказать наверняка, что не в худшей комнате, чем эта. И уже совершенно точно, меня бы не мучила совесть, что я трусливо оставила в беде порядочного человека.

— Бригитта! — На сей раз прозвучали не укоризна и протест, скорее просто крик. Но мама тут же снова взяла верх, и ее резкий тон растворился в жалобных всхлипах.

Некоторое время в комнате было тихо. Дочь стояла у окна и смотрела на улицу, их комната находилась как раз с фасадной стороны дома. Ей только тридцать, но гнев очень старит ее.