Юная крестьянка с круглым лицом, словно красное спелое яблоко, сидела на корточках, заправив платье между колен, и доила корову. Она то и дело обмакивала пальцы в молоко, чтобы они не скользили, ловко действовала обеими руками, и парное молоко, пенясь, переполняло ведро.

— Доброе утро! Ты уже встала, Магда? — спросил парень и поставил кнут у двери.

— Нет еще! — засмеялась крестьянка, приподняв сосок и направив струйку молока в лицо крестьянину.

Парень довольно утерся, снял со стены иконки, встал на колени на солому и прочитал молитву. Перебирая иконки и шевеля губами, он глядел на полные плечи девушки и на пенящееся молоко. Вдруг крестьянин встрепенулся и пощекотал ей шею кнутом.

Девушка вздрогнула, потеряла равновесие, с трудом удержалась на ногах и крикнула:

— Отстань, Вацек! Молоко прольется!

Вацек продолжил молитву, стукнул кулаком в грудь, но, увидев, как Магда встает на ноги, подскочил к ней, обнял и прижал к стене.

Брайна пригляделась, заметила парочку и плюнула:

— Прямо с утра, как животные!

Магда стыдливо вырвалась и пожаловалась Брайне:

— Вацек не дает подоить корову, пристает ко мне!

— Иди, иди, лучше выгони лошадей на поле! Тебе бы только полюбезничать! — прикрикнула Брайна на парня и обернулась к Магде: — И ты не лучше, выгоню обоих! Ну хватит уже, нечего время терять!

Недовольная Брайна, словно ей осквернили святую субботу, подождала в стойле, пока Магда закончит доить коров, и вышла во двор. Было тихо. Из леса доносился негромкий шелест. Когда Брайна поднялась обратно на веранду, из дома послышался спокойный субботний голос:

— …Ой, малбиш арумим! [40]

Брайна потерла руки о стену:

— Борух-у, борух шемо, омейн! [41]

Реб Лейб Книгоноша читал утреннюю молитву. Реб Лейб, маленький щуплый еврей с жидкой бороденкой, таскался на телеге по окрестным городкам, продавал книги в синагогах, а в субботу, когда мог, заезжал к «писателю» Мордхе в лес. И Мордхе, и Книгоноша были довольны. Мордхе таким образом совмещал приятное с полезным: ему надоедала деревня и хотелось поговорить с евреем. А Книгоноше было где провести субботу да еще и набрать яиц с маслом на неделю вперед.

— Доброй субботы, Брайна! — Книгоноша заглянул на веранду: — Можно к вам на чашку чая?

— Конечно, милости прошу, — приветливо ответила Брайна и скрылась в доме.

Книгоноша в белой выглаженной рубашке, длинном арбоканфесе [42] и бархатной ермолке вышел на веранду. Обеими руками он держал чашку с чаем и с удовольствием прихлебывал из нее, Брайна с очками на лбу и подставкой для ног в руке шла следом.

— Ну, реб Лейбл, какие новости? — спросила Брайна и присела. — Вы разговаривали с Мордхе о сватовстве?

— Словами тут не поможешь, — пожал худыми плечами реб Лейб. — Поверьте, Брайна, это прямо для него, лучше не придумаешь! Прекрасная девушка, хозяйка, даже школу окончила! А семья? Не абы кто! Реб Бунем, отец невесты, молится на Грозные дни в Гуре [43] , понимаете? Он читает мусаф [44] ! Что греха таить, я рассчитывал получить от Мордхе рубль-другой. Убеди его, у меня уже нет сил!

— Не знаю, — пробормотала Брайна, — вы бы все-таки ему сказали… Вас же не надо учить? Как же можно, я не знаю… Еврей, знаток Торы… Ну как без жены?

— Это вы так говорите, Брайна, а мы вчера чуть не поругались. Он твердит, что поклялся после несчастья с дочерью, с Соркой, я имею в виду, больше не жениться.

— Начинается! — поморщилась Брайна. — Не про нас будь сказано, и врагу не пожелаешь. Когда Лея, да продлятся наши дни, утонула, он тоже клялся не жениться, воспитывал Сорку, а теперь дочь сбежала, и он растит внучку!

— А правда, что Сорка в Америке? — с любопытством спросил реб Лейб.

— Даже если в Америке! Это кара Господня, реб Лейбл, — вздохнула старуха.

— Поди разберись! — всплеснул руками Книгоноша. — Говорят, взрослая девушка, не знаю… должно быть, уехала за границу. А здесь при таком богатстве чего ей недоставало? А Борех? Жалко парня!

— Доброй субботы! — громко произнес Мордхе, выходя на веранду в тапочках и клетчатом халате. Он поправил длинную черную с проседью бороду, откашлялся и, спускаясь с лестницы, спросил:

— Ну, Лейбл, хорошо ли тебе спалось?

— Давно так не высыпался, реб Мордхе!

— Хорошо, хорошо…

Мордхе обернулся к лесу, заметил, как тот редеет год от года, и на душе стало тоскливо. Ему показалось, что он последний из семьи, он — ветвистое дерево, выросшее в чаще леса, и чем больше рубят лес, тем сильнее обнажаются его корни и опадает листва. Мордхе взглянул на лежащие деревья — свидетелей уничтожения леса, и его охватила печаль. Он знал, что при такой вырубке лес не продержится и пяти-шести лет. А что тогда? Мордхе не хотел и не мог думать об этом. Все уговаривали его переехать в город и жениться. Было действительно трудно жить без жены, дурные мысли закрадывались в голову и мешали спать. Дочь сбежала от него, оставив внучку. Колесико крутится. С ним произошло то же самое, и теперь это повторилось с дочерью. С того дня, когда Сорка ушла из дома, отец больше не упоминал ее имени, не искал ее, не читал ее писем. С горечью он наблюдал, как старая цепь еврейской семьи, проклятая Богом, Торой и народом Израиля, ржавеет и распадается на части. Жизнь его отца была вполне еврейской, тот не знал, что где-то «горбун» вынул из цепи «народ Израиля». Сам Мордхе в юности пошел еще дальше: он потерял Бога и был обречен на несчастье. В чем смысл его покаяния, если звенья в цепи уже проржавели и расползаются на глазах, подобно паутине? Его дочь, словно вольная птица, освободилась от всего. Мордхе стер память о ней, не желая ничего знать о ее судьбе.