Пока они шли рядом, Аталарих вновь попробовал поговорить с Гонорием о предложении ему епископства.

Это не было лишено смысла. Когда старая гражданская администрация империи распалась, церковь, выдержавшая эти перемены, доказала свою силу, а её епископы приобрели общественное положение и власть. Очень часто эти церковники были выходцами из числа землевладельческой аристократии империи, которые обладали учёностью, административным опытом, полученным в ходе управления своими крупными поместьями, и традицией местного лидерства: их теологические воззрения могли быть шаткими, но это было не так важно, как дальновидность и практический опыт. В неспокойные времена эти мирские церковники доказали свою способность защищать уязвимое римское население, призывая его на защиту городов, управляя обороной, и даже возглавляя людей, идущих в бой.

Но, как и ожидал Аталарих, Гонорий категорически отказался от предложения.

— Церковь должна поглотить нас всех? — негодовал он. — Её тень должна затмить всё остальное в этом мире — всё, что мы создавали более тысячи лет?

Аталарих вздохнул. Он мало что представлял из того, о чём говорил старик, но единственным способом разговаривать с Гонорием было говорить на понятном ему языке.

— Гонорий, пожалуйста, ведь это не имеет никакого отношения ни к истории, ни даже к теологии. Речь идёт лишь о временном принятии власти. И о гражданском долге.

— Гражданский долг? Что это значит? — он выудил из мешка свой череп, древний человеческий череп, который дал ему скиф, и сердито размахивал им. — Вот существо: наполовину человек и наполовину животное. И всё же он явственно похож на нас. А мы тогда кто? Животные на четверть, на одну десятую? Два века назад грек Гален указал, что человек — это не больше и не меньше, чем просто разновидность обезьяны. Мы, вообще, когда-нибудь выйдем из тени животного? Что бы означал гражданский долг для обезьяны, если не дурацкое представление?

Аталарих нерешительно коснулся руки старика.

— Но даже если это правда, даже если нами управляет наследие животного прошлого, тогда нам стоит вести себя таким образом, будто это не так.

Гонорий горько улыбнулся.

— А так ли это? Ведь всё, что мы строим, уходит, Аталарих. Мы это видим. За время моей жизни тысячелетняя империя разрушилась быстрее, чем известковый раствор в стенах зданий её столицы. Если уходит всё, кроме нашей собственной жестокой природы, то на что нам надеяться? Даже вера увядает, словно виноград, оставленный на лозе.

Аталарих понял: это была проблема, к которой Гонорий обращался уже много раз. В последние века существования империи образовательные стандарты и грамотность упали. В глупых головах народных масс, отвлечённых дешёвой едой и варварскими игрищами на аренах, ценности, на которых был основан Рим, и древний рационализм греков были заменены на мистику и суеверия. Всё выглядело так, объяснил Гонорий своему ученику, словно целая культура выжила из ума. Люди забывали, как думать, и вскоре они забудут, что они что-то забыли. И, по размышлениям Гонория, христианство лишь усугубляло эту проблему.

— Знаешь, Аврелий Августин предупреждал нас о том, что вера в старые мифы слабела — даже полтора века назад, когда догма христиан ещё только укоренялась. И вместе с утратой мифов исчезают тысячелетние знания, которые оказывались зашифрованными в тех мифах, и единые догмы церкви подавят рациональные исследования ещё на десять веков. Свет угасает, Аталарих.

— Так прими же сан епископа, — настаивал Аталарих. — Защити монастыри. Организуй свой собственный, если нужно! И сделай так, чтобы в его библиотеке и скриптории монахи сохранили и скопировали великие тексты прежде, чем они будут утрачены…

— Я видел монастыри, — парировал Гонорий. — Чтобы великие работы прошлого копировали, словно это были магические чары, болваны с полными бога головами — пфффуу! Думаю, я бы предпочёл сжечь их собственными руками.

Аталарих подавил вздох.

— Знаешь, Августин нашёл утешение в своей вере. Он верил, что империя была создана богом, чтобы распространить послание Христа, так почему же он мог позволить ей разрушиться? Но Августин пришёл к выводу о том, что цель истории — в боге, а не в человеке. Поэтому, в конце концов, падение Рима не имело значения.

Гонорий скривился, взглянув на него.

— Теперь, если бы ты был дипломатом, ты бы указал мне, что бедный Августин умер ровно тогда, когда по северной Африке прошли вандалы. И ты сказал бы, что, если бы он уделял больше внимания мирским делам, чем духовным, он смог бы прожить немного подольше и посвятить чуть больше времени исследованиям. Именно это ты должен сказать, если хочешь убедить меня принять ваше жалкое епископство.

— Я рад, что твоё настроение улучшается, — сухо сказал Аталарих.