А вот как развивалась русская революция.

1. Стихийные народные волнения в Петербурге – начало марта 1917 года.

2. Свержение монархии и приход к власти либеральной буржуазии (Временного правительства) – 15 марта 1917 года.

3. Кульминация Великой Русской революции – переворот, приведший к установлению большевистской диктатуры («диктатуры пролетариата», как её назвали сами большевики), – 7 ноября 1917 года.

4. Казнь царя – 17 июля 1918 года.

5. «Перестройка» и обратный переход власти от большевиков к либеральной буржуазии – начало 1990-х годов. Конец революции.

Как мы видим, схема в принципе одна и та же. Тот факт, что в России монарха казнили уже при большевиках, а во Франции ещё при жирондистах, не меняет общей картины – ведь и у нас арестовала царскую семью либеральная буржуазия, а большевистской расправе над нею нисколько не препятствовала. А вот сроки разнятся очень сильно, и эта разница говорит о многом. Развитие одного и того же сюжета во Франции и в России в совершенно разных масштабах времени обусловлено существенным различием соответствующих цивилизаций.

Однако, прежде чем обсуждать различия, обратим внимание на сходство. Речь идёт о параллели между якобинцами и большевиками. Тут даже не аналогия, а почти тождество. Кстати, большевики это хорошо чувствовали и считали себя преемниками якобинцев, призванными довести до конца дело, которое у тех не получилось. Лозунг якобинцев «Свобода, равенство, братство» был взят на вооружение и большевиками, культ разума якобинцев трансформировался у них в культ науки, что по сути то же самое. Герой якобинской диктатуры Марат был у победивших ленинцев самой популярной фигурой, его именем называли колхозы и фабрики. Только якобинцы и большевики были истинными революционерами, так как заменяли старую религию новой, причём делали это радикальнее, чем когда-то протестанты, продолжающие хотя бы формально почитать Христа. Казалось бы, и результаты их деятельности должны были бы быть похожими, но не тут-то было: якобинцы продержались у власти всего около года, а большевики – целых семьдесят лет! Объясняется это тем, что первых народ не поддержал: французам, как представителям западной цивилизации, в то время уже не нужна была не только новая религия, но и вообще какая бы то ни была религия. Русские же в ней ещё нуждались и потому горячо откликнулись на якобы согласованную с наукой веру в светлое будущее всего человечества.

Французская и русская революции вошли в историю как «Великие» именно потому, что в них принимали участие люди великой мечты. Имея эту мечту, они субъективно были счастливыми, ибо она была им дороже даже собственной жизни, но объективно это были несчастнейшие из людей, достойные жалости, поскольку их мечта, по-разному, но очень близко выражавшаяся во французском Просвещении и русском марксизме-ленинизме, была неосуществимой. Иной она быть и не могла – ведь её подкинули доверчивым людям лжепророки, завербованные известным персонажем с хвостом и копытами.

С первыми грозными признаками неосуществимости своей мечты большевики столкнулись сразу же после того, как в результате триумфального переворота 7 ноября 1917 года взяли в свои руки власть и теперь могли беспрепятственно воплощать в жизнь учение Маркса, которое «всесильно потому, что оно верно» (Ленин). Но события начали развиваться так, что его всесильность почему-то не подтверждалась.

Одним из догматов марксистского вероисповедания было утверждение, что стоит совершиться пролетарской революции в одной какой-нибудь стране, как угнетаемые капиталистами трудящиеся других стран сразу же подхватят это начинание и станут бить своих буржуев. В момент, когда свершилась Октябрьская революция, шла Первая мировая война, и Россия сражалась с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. В этих условиях указанный догмат означал Следующее: в ближайшие дни после того, как солдаты этих двух стран узнают о победе пролетариата в России, они повернут штыки против своих собственных эксплуататоров, а с нашими солдатами станут брататься. Чтобы ускорить этот теоретически неизбежный процесс, 10 февраля 1918 года народный комиссар иностранных дел Лев Троцкий заявил о том, что «прекращается состояние войны между Россией и центральноевропейскими державами». Понятно, что это был сигнал к братанию. Но он, к разочарованию большевиков, не сработал, более того, произвёл эффект противоположный тому, который ожидался по учению Маркса: австро-германские войска тут же начали интенсивное наступление и предъявили желающим мира русским в ультимативной форме очень невыгодные для России условия его заключения. А 23 февраля предъявили ещё более жёсткий ультиматум и стали развивать наступление по всему фронту. По этому поводу было срочно созвано заседание ЦК, на котором обескураженные таким «антинаучным» поворотом дела большевики раскололись на тех, кто считали, что нет другого выхода, как заключать мир на условиях противника (их возглавлял Ленин), и тех, кто этого не хотели (их лидером был Бухарин). Голосование дало следующие результаты: за мир – 7, против – 4, воздержались – 3 (в том числе Троцкий). Так 3 марта 1918 года был подписан позорный Брестский мир, по которому Россия теряла Польшу, Финляндию, Прибалтику, Украину и часть Белоруссии, а также уступала Турции Карс, Ардаган и Батум. В целом потери составляли четвёртую часть населения, четвёртую часть обрабатываемых земель, около трёх четвертей угольной и металлургической промышленности. И, судя по всему, немцы не собирались на этом останавливаться– Брестский мирный договор был для них лишь свидетельством капитуляции Советской России, но никак не документом, который надо действительно соблюдать.

Ещё худший сбой «верного и потому всесильного» учения произошёл в той его части, которая предсказывает поведение трудящихся в стране победившего социализма. По Марксу, свержение эксплуататоров должно так их воодушевить, что при малейшем посягательстве извне на их завоевания они сами, безо всякого приказа сверху, грудью станут на защиту отечества. В феврале восемнадцатого немцы напирали на колыбель мировой революции, а люди, как это ни странно, сами собой не вставали против них грудью, будто чего-то ждали. Ах вот, решили большевики, – они ждут сигнала – и бросили в массы клич: «Социалистическое отечество в опасности!» И хотя Ванёк из знаменитой песни Демьяна Бедного сразу на него отозвался, говоря причитающей родне: «Если были б все как вы, ротозеи, что б осталось от Москвы, от Рассей!», но таких энтузиастов оказалось недостаточно много, чтобы дать серьёзный отпор обнаглевшему врагу. Так что и тут тоже пришлось отойти от теории и заменить добровольный принцип комплектации армии принудительным: уже в мае вышел декрет Совнаркома о всеобщей воинской повинности, уклонение от которой каралось расстрелом.

Необходимо отметить, что большевикам не удалось сформировать боеспособную армию из добровольцев не потому, что угас революционный энтузиазм или что наш народ трусоват. Может быть, комиссары так и подумали, но это говорит только о том, что они плохо знали свой народ. Суть в том, что у русских есть уникальная черта: отдавать крупномасштабные организационные мероприятия и государственные дела целиком в руки верховной власти, совершенно в них не вмешиваясь и сосредоточиваясь на «тихом и безмолвном житии во всяком благочестии и чистоте» (слова из Просительной Ектении). Эта особенность, совершенно не свойственная западным людям, которые неусыпно следят за каждым шагом правительства и чуть что выходят на улицу с протестами, несомненно, подтверждает то, о чём мы не раз уже говорили. Русская православная цивилизация в большей мере сохранила в своём ядре заветы Христа, чем западная протестантская (и, тем более, постпротестантская). Мы лучше помним наставления обоих первопрестольных апостолов, Петра и Павла, о необходимости быть покорными всякому человеческому начальству, причём не из страха, а по совести, ибо нет власти не от Бога установленной. Об этом нашем национальном качестве очень хорошо сказал Константин Аксаков: «Русский народ государствовать не хочет». И именно это, по удивительной диалектике истории, привело к тому, что он создал сильнейшее в мире государство, занявшее шестую часть всей суши. Как это объяснить? А вот как. Не вмешиваясь в дела верховной власти, русский народ концентрировался на глубоком и сокровенном, или, как выразился Аксаков, «на мирной жизни духа», на творчестве. В результате произошло весьма плодотворное «разделение труда»: народ поставлял власти вырабатываемую этой творческой мирной жизнью внутреннюю силу, а власть претворяла ее в силу внешнюю. Конечно, для такого способа развития государства от народа требовалось терпение, ибо власть то и дело ошибалась, но уж чего-чего, а терпения у русского народа предостаточно, и он всегда давал властям возможность самим учиться на своих ошибках.

Ни Ленин, ни Троцкий, ни Бухарин этого, разумеется, не понимали и понять не могли, ибо были прочно зомбированы своим кумиром Марксом и глядели на мир через призму его лжепророчеств. Они так пламенно верили в его учение, что, если что-то в реальной жизни оказывалось не совпадающим с ним, они обвиняли в неправильности не учение, а жизнь.

А несовпадения такого рода, как мы сейчас убедились, посыпались на головы бедных марксистов с первых же дней их управления страной.

Так началась изнурительная для обеих сторон борьба. Ни на минуту не прекращающаяся борьба марксистско-ленинского руководства России с «неправильным» русским народом, упорно не желавшим подпадать под начертанную диаматом и истматом схему и ведущим себя не предусмотренным этими вершинами научной мысли образом. И каждый раз на протяжении этой борьбы, когда выявлялось очередное расхождение между теорией Маркса-Ленина и практикой российской жизни, верная теории власть всплёскивала руками и восклицала: «С каким же негодным народом нам приходится иметь дело!» А народ на самом деле был виноват только в том, что хотел оставаться русским, и с этим ничего нельзя было поделать, даже имея в распоряжении все средства принуждения. Действительно, большевикам достался крепкий орешек, раскусывая который они постепенно обломали себе все зубы. Вынуждаемое необходимостью выходить из тупиковых ситуаций и желанием удержаться у власти, советское руководство шаг за шагом отступало от учения своего лжехриста, делая это негласно и продолжая превозносить его как нового Прометея, облагодетельствовавшего человечество. По-другому об этом можно сказать так: русский народ постепенно перемалывал вначале воодушевивший его марксизм и возвращался от лже-Христа к подлинному Христу. В таком перемалывании и состояло метафизическое содержание двадцатого века.