Пётр Павленко
13ая ПОВЕСТЬ О ЛЕРМОНТОВЕ
В 193... году появилось двенадцать
произведений о Лермонтове.
(Из газет)
Была поздняя ночь в гордых лесах Чечни. Наощупь, шевеля листву, шёл из-за гор
рассвет, и впереди, за долиной, на дальних холмах, уже обозначалось утро. Язык утр
различен, самые шумные утра в долинных лесах, в широкошумных дубравах, у дымных и
суетливых деревень. Полевые утра покойнее, их голос пронзительно-речист и плавен, но
напряжённо тихи и бесшумны горные рассветы.
Тихо взвизгивают недоспавшие птицы — это единственный шорох.
Внизу, в узких тёплых долинах, просыпающиеся движения рождают бойкую
солнечную кутерьму, она доносится в горы неясным шумовым эхом, но оно только
сильнее отражает безголосую сосредоточенность гор.
Взвод конных охотников отдыхал на опушке, у перевала. Ночь была суматошной: и
напряжённой, когда нервы, казалось, вылезли наружу, защищая тело тысячами тоненьких
быстрых лапок от опасностей ночной передряги. Сейчас, в тишине рассвета, нервы
сжались внутри, как утомлённые белки в глухой норе, и тело было норою с сухой и
бесчувственной коркой.
Кони почувствовали утро вместо с птицами и устало зевали теперь, задирая верхние
губы. Ночью они долго бродили за кострами, ища самое ночное место, но всюду была
разлита беспокойная бледность — густая ночь отстоялась внизу, в долинах, а кверху был
всего лишь её некрепкий и мутный настой. Бледные ночи должны бы тянуться долго-дол-
го, до боли в ногах и в печёнке.
Люди спали гораздо дольше коней, они спали до самого солнца, до того, как побежали
но ним студёные судороги предсолнечного ветра.
При норном солнце всегда становится чуть-чуть холоднее, лучи его гонят пород собой
легкую зыбь сквозняков, как ветер гонит перед, собой пыль, как шторм — морскую пену.
Сидя на тёплом пне, дозорный Сирота жевал соломинку. Ближе к лесу копошились в
ломкой сухой траке стреноженные кони. Поручиков жеребец баловно визжал, задирая
других коней.
— Правда, что Имбесиль,— покачал головой Сирота и встал, милям ногами. Он
прошел к лошадям, похлопал их по бокам, поправил путы, поручиков жеребец запутался в
поводу, и он стал распутывать его повод. Боясь упасть, конь перестал переминаться.
— Ну, па-а-рдон... дай леву... па-а-рдон... леву...
— Я вас слушаю... Вы правы,— сказал сквозь сон поручик.
Он был распростёрт на пленной бурке, другая, служившая одеялом, сползла с него и
закрывала только ноги. Рейтузы спустились до пупка, и красная канаусовая рубаха, вся в
пятнах, выбилась из-под пояса. С минуту он полежал ещё, уткнувшись лицом в бурку,
потом быстро повернулся, зевнул, почесал рукою место, откуда растут ноги, подержал на
нём руку и сказал негромко, но очень слышно:
— Какого чёрта не будишь?
— Пардон, ваше благородие,— отвечал Сирота.— До Имбесиля немножечко
задержался.
Поручик скривил грязные губы, потёр свалявшуюся бороду и сказал искусственно
строго:
— Нечего разговаривать, оправились — да на коней.
В лагере всё зашевелилось, люди, потягиваясь, вставали, тарахтели вещами,
сплёвывали со сна, потянуло густой вонью облегчающихся тел и дымком махорки. Часам к
десяти поручик должен был дойти до IIIилинского леса, туда же с востока долиной
подходили и охотники Дорохова. Обе партии имели задачей охватить лес дугой и пройти
его до горных аулов. Неотдохнувшие кони шли путлявой рысцой. Ночью пришлось долго
гнать горцев, и кони натрудили ноги.
— Дозвольте сказать, ваше благородие,— и фельдфебель Терещенко выскочил вперёд
на золотом грудастом Карабахе.— Кабы лошади не пристали, ваше благородие...— сказал
он.
— Дурака валяешь,— пронзительно сказал поручик.— Давно, я вижу, зубы у тебя не
болели.