По рынку ходили торговцы всякой всячиной, сапожники и шляпники, столяры и кузовщики, фокусники и огнеглотатели, бродяги и зеваки. Одна женщина продавала пряники и печенья, заворачивая их в газетную бумагу. Ее муж шел перед повозкой и бил в барабан. Ткач предлагал сукна и свитера, кожевник — кожу для подметок. Иногда попадались обрученные пары, искавшие под присмотром родителей туфли для невесты. Фифа, сельский кузнец, продавал «клецкодавы» — складные ножи с деревянной рукояткой, они пользовались большим спросом у молодых мужчин.

Иногда, когда людской поток редел, мне удавалось увидеть Катицу. Она держала костюмы и платья, пока ее мать расхваливала товар покупателям. Сарело тоже был там и размахивал своими ножами. Как всегда, он говорил, что, если надо, его ножи разрежут даже ветер. Люди смеялись, и таким образом он завоевывал их расположение. Если кто-нибудь отказывался покупать, начав торговаться, Сарело проклинал его. А цыганских проклятий боялись.

Но в тот день что-то пошло не так, Сарело был рассеян и упустил много покупателей. Он сидел, расставив ноги, и с отсутствующим взглядом ковырял ножом землю. Я остановился перед ним, на его подошвах запеклась толстая корка грязи, а светлые волосы спутались и растрепались.

— Твоя мать наверняка была бы недовольна, что ты так мучаешь землю, — сказал я.

— Заткнись, у меня другие заботы.

— Это какие же?

— Сегодня утром нам пришло письмо, но мы не можем его прочитать. Мы ведь никогда не получали почту. Смогли разобрать только одно слово, которое часто видели в городе: «жандармерия». А это не к добру.

— Так я могу прочитать.

— По-румынски я читаю лучше тебя, — влезла Катица, незаметно подошедшая к нам.

Мы покинули шумную ярмарку и втроем отправились к Рамине. Сарело шел в нескольких шагах впереди и все ножи, кроме одного, нес в кожаном мешочке на поясе. Один нож ему был нужен для боя с тенью, с неведомым противником, которого видел только он. Снова и снова он наносил удары перед собой, точно воздух был плотным веществом.

— Ты поосторожнее с ножом, — сказал я.

— Осторожным нужно быть, только когда ветер поднимается, — ответил он. — Мать говорит, раньше он был совсем диким и уничтожал все, что создавал человек. Потом Бог загнал его в пещеру, а перед входом поставил старую слепую женщину, которая все время вяжет, чтобы скоротать время. Она затыкает вход в пещеру клубком шерстяных ниток, но, когда он укатывается и ей приходится его искать, ветер может сбежать. Вот тогда надо быть осторожным, чтобы не разозлить ветер, иначе он опять все разрушит.

— И ты веришь в то, что говорит твоя мать? — спросила Катица.

— Я думаю, она сумасшедшая, но все-таки кое во что верю. Например, она говорит, что у меня вообще нет отца, а забеременела она от ветра, — ответил Сарело.

— Она и про меня так говорит. Ты никогда не хотел узнать, кто твой отец? — спросил я.

— Зачем это? У меня здесь есть все, что нужно. Вы нам даете еду, а ножами я зарабатываю на остальное. Мне не хватает только одного — немного земли, где я мог бы быть хозяином. Тогда нам не пришлось бы сидеть на этом дурацком холме.

— А я хочу стать портнихой, как мама, и для этого пойти учиться к мадам Либман в Темешваре. Она шьет для богатых господ, — доложила Катица.

— Скоро она перестанет шить, так мой отец говорит. Она еврейка, а еврейские магазины теперь закрывают. Они пишут на дверях «С. N. R.» [18] , — сказал я.

— Кто, немцы?

— Нет, румыны.

Рамина все еще держала письмо в руке, будто не отпускала его с той минуты, как получила. Оно было измято: сперва она его скомкала, но потом расправила, поскольку тоже почуяла недоброе.

— Сегодня же не твой день, Якоб. Что тебе здесь надо? — спросила она, увидев меня.

— Катица может прочесть тебе письмо.

— Это письмо? — удивленно спросила она, словно забыв, что у нее в руке. — Ну, давай-ка, почитай.

Рамина встала, вытерла руки о засаленную юбку и, стараясь скрыть волнение, приказала Сарело разжечь огонь. Она поставила на очаг воду для супа. Несколько минут она стояла к нам спиной и вроде как была занята делами, но, когда наконец повернулась к нам, глаза ее были полны отчаяния. Такого взгляда я прежде не видел ни у нее, ни у кого-либо еще.

Я считал ее непобедимой, немного похожей на отца. И был уверен, что, если другие средства не помогут, она воспользуется своим колдовством. Но я ошибался. Словно прочитав мои мысли, она тихо произнесла: «Боюсь, от этой напасти еще не выросла травка. Оставьте меня одну, дети. Мне надо подумать».