Когда я его обнаруживаю в себе, он уже обладает некоторыми признаками жизни, то есть направленностью замысла и смутными очертаниями формы в виде отдельных фраз или обрывков диалога.

Таким образом, мне трудно сказать, что толкает меня к перу – мысль или эмоция. То, что я в себе обнаруживаю, уже обладает признаками и мысли и эмоции.

Самое решение сесть и писать для меня всегда волевой акт, то есть это всегда небольшое или большое насилие над моим нежеланием работать. Поэтому я могу твердо сказать, что если бы не заставлял себя начать работать, то ни одного рассказа не написал бы. В начале работы у меня почти никогда не бывает такого чувства: не могу не писать. Все, что я написал, я мог бы не написать, если бы в известной мере не заставлял себя работать. Но уже в процессе работы иногда возникает ощущение, что вещь под твоим пером оживает и уже сама тащит тебя за собой, а только успеваешь записывать и следить за мелкими формальностями языка, сюжетных рамок и тому подобное.

В таких случаях работа доставляет удовольствие тебе и, как правило, другим, которые после тебя читают написанное тобой.

Что первично: эмоция или замысел? Ответить не могу по вышеизложенной причине. Но вопрос этот сложней, чем кажется на первый взгляд. Что такое вымысел? Это расширенная эмоция. Это как бы физическая плоть замысла, как зеркала, отражающие друг друга, они уходят в бесконечность.

В процессе работы я всегда собираю то, что в конечном итоге становится художественным произведением. У некоторых писателей, по-видимому, противоположного мне типа, работа над рукописью означает сокращение ее.

У меня работа над рукописью – всегда расширение ее. Мера вымысла в разных вещах разная, она диктуется ощущением живой законченности данного произведения. Если для этого надо много вымысла, я себя не стесняю, так же как в других вещах не боюсь очеркообразности.

20.4.75

Письма Павла Васильевича Аксенова к сыну написаны в начальный период эмиграции писателя из Советского Союза. Павел Васильевич (1899–1991) имел весьма обычную для партийного работника тридцатых годов прошлого века биографию. В 1930 году этот тридцатилетний выходец из села Покровского Рязанской губернии становится председателем горисполкома Казани, в 1935-м по необоснованному обвинению смещается с должности, а в июле 1937-го его арестовывают как врага народа. В Казань он возвращается только через девятнадцать лет. Момент возвращения отца запечатлен Василием Аксеновым в рассказе «Зеница ока» (1960, 2003).

Оказавшись за границей, Василий Аксенов постепенно наладил переписку с самыми близкими и дорогими для него людьми, в число которых входил, конечно, и Павел Васильевич. Письма Василия Аксенова не сохранились, а вот ответы его отца на них из Казани предлагаются вниманию читателей. Их всего шесть, все они относятся к 1980, 1981 и 1982 годам. Павел Васильевич, со свойственной ему обстоятельностью, сообщает подробности своей жизни и жизни ближайших родственников, особенно то, что касается его внука и сына Василия Аксенова – Алексея, беспокоится за судьбу сына, сквозной темой писем является надежда на возвращение сына на родину, желание еще раз увидеться с ним и обнять его. Седьмое письмо написано в 1988 году находившейся в этот момент рядом с Павлом Васильевичем Эммой Чеботаревой, по его просьбе: сам он уже приближался к девяностолетнему рубежу и не мог писать из-за ухудшения зрения.

А долгожданная встреча с сыном состоялась, когда лишенный советского гражданства Василий Аксенов по приглашению американского посла Джека Мэтлока на время прилетел в Советский Союз. Шел 1989 год. Перестройка набирала обороты.

Дорогие наши путешественники Майя и Вася!

Мы получили Ваши послания – открытку из Милана [789] и письмо из Анн Арбора [790] .

На открытку из Милана мы послали Вам небольшое письмецо в Штаты. Но, по всей вероятности, не получите его. В спешке и растерянности я забыл оформить это письмецо надлежащим образом. Обычный конверт, рассчитанный на внутренние наши связи, я забыл оформить метками для писем, идущих в другие страны. Мне это письмецо не вернули. Не исключаю, что его просто выбросили в мусорный ящик.

Ваше второе письмо от 12 октября еще более обрадовало нас. Из письма ясно, что Вы не только живы, но ведете активную жизнь и у Вас есть творческие планы на будущее. Из этого не следует, конечно, что мы теперь полностью спокойны за Вас. Может быть, это покажется странным, слишком провинциальным, но мы не будем скрывать свою отсталость, а скажем прямо: покой для нас придет тогда, когда Вы, выполнив свои творческие планы, вернетесь домой, хотя бы на короткое время [791] .

При всем этом мы желаем Вам и Вашим друзьям и коллегам творческих успехов для блага наших народов и обогащения наших культур.

Тетя Ксения [792] стала совсем старенькой, плачет, заговаривается и часто вспоминает Вас. Долго она, по-видимому, не протянет. Все другие родственники и друзья живы и здоровы.

С Алешей [793] мне пока не удалось связаться. Вероятно, потому, что его все не было дома и вполне возможно, что моя персона не представляет для него интереса. В этом я его понимаю и не осуждаю. Судя по слухам, учебные и творческие дела складываются у него неплохо.

Анна Ивановна [794] весь остаток лета и осень тяжко болела. В сентябре-октябре пришлось лежать в больнице. Ей оперировали правую грудь. Болезнь сердца и диабет очень усложнили операцию. Были всякие опасения, но отличный хирург (профессор) и его коллеги обеспечили успех операции. Этому способствовало героическое поведение больной. Все окончилось отлично. Неделю назад А. И. выписали из больницы. Теперь она дома отдыхает, включается в жизнь и набирается сил.