— Я подчиняюсь силе и во имя избежания дипломатических осложнений, — витиевато сказал Кутепов. — Могу ли спуститься вниз, к своим воинам? — Кутепов увидел сомнение на лицах болгар и поспешил добавить: — Я вернусь, слово офицера! Кроме того, здесь остается моя жена, и не в моих интересах...

Болгарин шепнул что-то «шпаку», и тот перевел с ласковой и гадкой улыбкой:

— Мы просим отдать распоряжение через окно. Конечно, слово русского офицера... Но обыск ведь не закончен, господин Кутепов.

— Черт с вами! Пусть так! — командир корпуса снова высунулся из окна («сказали бы год назад, что он станет командовать, выскакивая, точно кукушка из часовой коробки, — убил бы на месте!»):

— Взво-о-од! — крикнул он. — Походной колонной, с оружием, в казармы... Шагом арш!..

Закончив детальный осмотр дома, извинившись за причиненное беспокойство («Авось еще встретимся, скоты, и я тоже непременно буду иметь случай извиниться за беспокойство»), штатский с особым значением перевел последние слова начальника гарнизона:

— Случившиеся здесь события вынуждают болгарские власти подвергнуть вас, господин Кутепов, домашнему аресту с приставлением охраны.

— Генерал! Генерал я! — крикнул, озлясь от своей беззащитности, командир корпуса. — Прошу запомнить это!

— Хорошо, — с наигранной покорностью согласился проклятый «шпак» и обернувшись, прикрывая за уходящими дверь, кивнул:

— Пусть будет «генерал Кутепов».

— Какой ужасный тип! — возмутилась мадам Кутепова. — Негодяй!

— Большевики! Проклятые! — сказал Кутепов, давая волю ярости...

Впрочем, ничего компрометирующего командира корпуса из кабинета не унесли. Так, пустяки: карту Болгарии, схему города Велико-Тырново, вычерченную Кутеповым после многократных «рекогносцировок», несколько частных писем, по большей части адресованных жене, и ее счетов («уж не шифры ли, — предположили, вероятно, всюду им шифры и коды мерещились»), фотографии, что копились в семейном альбоме, от давних, еще российских, до последних, произведенных в Сербии, при штабе главкома, и в Софии, с генералами и русским посланником Петряевым. Была одна, которой заинтересовались особо: Кутепов в свите царя Бориса. Впрочем, обещали все вернуть... О том, что происходило в это же время в штабе его корпуса, Александр Павлович не знал и волновался. Хотя и утешал себя вопреки собственной же логике: Достовалов — человек достаточно опытный, ему, наверное, удалось уберечь наиболее секретные материалы и — в первую очередь — те мобилизационные планы, которые привез недавно от Врангеля дипкурьер. Не приведи господь, попадут в чужие руки, станут достоянием газет. Что произойдет тогда? Об этом было лучше не думать...

Арест полностью отрезал Кутепова не только от связи со своими подчиненными («с моими воинами», — как говорил он), но и со всем миром. Газеты и всевозможные почтовые отправления доставлять сюда было запрещено. И даже пища проносилась в готовом виде на дом. Кутепов чувствовал себя, как медведь в клетке. Впрочем, раздумывая над происшедшим и анализируя свои действия, он приходил к одному успокаивающему выводу: поступил правильно, не допустив кровопролития на братской славянской земле. Не время. Инициатива принадлежала противнику, нанесшему упреждающий удар. Время еще покажет его правоту, бескомпромиссность его действий — временного отступления во имя великой идеи всемирного славянства. С другой стороны, что идеи, что теории?! Сколько месяцев провел он в практической работе, придумывая тактические решения по мгновенному взятию этого проклятого города и началу большой военной кампании, которая сделала бы Кутепова первым человеком в среде русской эмиграции. Время представлялось упущенным — как ни крути, как ни обманывай себя...

Начальник бывшей Дроздовской дивизии (а ныне полка) , «популярный герой войны» генерал Туркул, находящийся во главе своих испытанных «дроздов» в городе Севлиево, с первых дней пребывания на болгарской земле занимал определенную, четкую позицию. «Наш маленький городок попал под действие разнузданности врангелевцев, — писала местная газета. — Мы стали свидетелями многих сцен, творимых ими и не свойственных нашим нравам и обычаям (насилия над девушками, распространение венерических болезней, скандалы в публичных местах). Генерал Туркул присвоил себе право производить обыски и аресты граждан, заявляя в ответ на протесты, что «настроение граждан его не интересует и он живет здесь самостоятельно».

В настроениях горожан, увидевших ненавистного генерала под конвоем болгарских солдат и жандармов, сомневаться не приходится. Туркул покидал Севлиево по принуждению. До стрельбы и этот боевой генерал дело защиты своей особы («от коммунистов, жидов и продавшихся им болгар») не довел. Не получил приказа от Кутепова, испугался последствий, — кто знает? На казарменном дворе, на окраине городка, был выстроен полк. Генерал Туркул отдал последнее приказание: полку походной колонной следовать на железнодорожную станцию для проводов своего командира.

На привокзальной площади собралось много народа. Из толпы раздавались гневные и издевательские выкрики, свист, улюлюканье. Вместе с генералом покидала Севлиево его жена Софья Антоновна с трехлетней дочерью Тамарой. Туркул, стоя на верхней ступеньке вагона, попытался было сказать речь.

— Все ныне попрано! — крикнул он. — Изгваздано, попрано и заблевано. Но я знаю: мои «дрозды» доведут дисциплину до сверкания. Литые воины сломят врага. Верю!..

Во что верит генерал, оставалось невысказанным: Туркулу решительно предложили зайти в вагон. Чуть позднее берлинская монархическая газета «Руль» так закончила эпизод прощания полка с любимым командиром: «Все плакали. И сам генерал Туркул. И когда вновь назначенный командир полка крикнул отъезжающему: «Ура!» — полк не мог подхватить приветствия из-за громких рыданий...» Трогательная картина!