— ...Старший — преуспевающий коммерсант, патронируемый в Крыму самим Врангелем. Сын Шабеко просто совершал операции от имени самого главнокомандующего. Не помню уж, как его звали... Он убедил отца войти в какую-то комиссию по наблюдению за операциями с казной. А это была просто грандиозная афера, которой доверчивые люди вроде моего учителя создали солидную, честную вывеску. Казну между тем скрытно переправили в Каттаро и начали быстро продавать всем желающим. Вам что-нибудь известно об этом?

— Да, что-то я слышала, когда находилась в Югославии. Но я была так далека от этого, Лев, — Ксения замолчала, задумалась. — И что же дальше?

— Сын Шабеко подставил отца под удар без колебаний. Его имя, авторитет серьезного ученого — без всякого зазрения совести. Однако профессор каким-то образом дознался до всего и отправился собирать неоспоримые доказательства, чтобы предъявить их Врангелю. Он совершенно не догадывался, что все происходит с ведома Врангеля и его присных, свивших гнездо в Париже. А когда понял, прозрел совершенно. Учитель собирался выступить в прессе с разоблачением, но ни одна газета не захотела печатать его. К величайшему сожалению, именно в этот момент я вынужден был оставить его, ибо получил предложение ехать в Берлин, в газету «Накануне», чтобы занять место редактора по отделу международных новостей. Оставив беспомощного старика, я поехал в Берлин, где вскоре понял, что работа и «Накануне» решительно не для меня: идеи не те. Но это к слову: не обо мне речь!.. Профессор Шабеко продолжал свои разоблачения, уже многие поверили ему. В результате — ночное разбойное нападение. Полагаю, инспирированное кем-либо из группы, продававшей серебро и золото. Моему учителю чудом удалось избежать смерти. Однако сильнейший удар в голову вызвал, видно, необратимые последствия. Профессор почувствовал, что день ото дня теряет разум. Он не смог выдержать подобной пытки — однажды открыл газ и покончил с собой.

— Какой ужас вы рассказываете. Лев!

— Мир его праху. Это был великий ум, Ксения Николаевна... И знаете, в дни, когда мы жили вместе в Париже, он часто, бывало, вспоминал свое крымское житье. И обоих своих сыновей. Младший — если не изменяет мне память! — погиб на германском фронте, и отец оплакивал его всегда с большой любовью и нежностью. Вспоминал он часто и своих соседей, ваших родных, Ксения Николаевна. Это ведь ваш дед был героем войны с турками? Не припомню лишь, как он называл князя... Вадим Николаевич — как будто? Генерал?

— Да, все так, Лев... Признаюсь, я любила младшего сына профессора, поручика Святослава Шабеко. И он, действительно, погиб. Боже, ведь все это происходило совсем в другой жизни!.. И хватит, Лев, Христа ради!.. Как тесна наша жизнь! Все переплелось, все друг друга знают, один — жертва, другой — убийца. И вот вы рассказываете о бедном ученом-историке. Кому мешал это старый человек, далекий от политики? Он считал дни столетиями... Бедняга!..

3

Приезжая в Париж, Венделовский, убедивший всех, что он внимательно следит за модой, отправлялся к своему портному. М’сье Жак Лажуани владел небольшой мастерской («салоном», как неустанно поправлял он каждого). Портного Венделовского звали Филипп Десбон. Десбон был молод и чуть пренебрежительно относился к своей работе: считал, в нем погибает музыкант. Он любил поиграть на скрипке в свободное время; его мелодии (утверждал, что собственного сочинения) отличались глубокой минорностью, хотя порой без удовольствия исполнял он и известные сочинения великих композиторов. Но как только появлялся клиент, Десбон оставлял скрипку, брался за мелок, булавки и сантиметр. Венделовский не торопился входить в салон: ему доставляло удовольствие, приблизившись, несколько минут послушать музыку...

В примерочной кабине Филиппа «0135» в экстренных случаях встречался с «Доктором», которого вызывал через Иветту Бюсси (понедельник, среда, пятница в десять часов — бистро напротив синематографа, если букет цветов на месте — все спокойно...) Одна кабинка от другой отделялась тяжелыми занавесями. Филипп Лесбон сновал между кабинами, произносил необходимые слова и прибаутки, выходил в ателье и в мастерскую. Короче, был «на стреме», отвечал за безопасность разведчиков. В случае непредвиденных обстоятельств или опасности Филипп спешно брался за скрипку. У коллег было тут крайне мало времени для обмена самой необходимой информацией.

— Встреча в Белграде состоялась, — докладывал Венделовский. — Врангель крепко держит меня. Цель определить не могу. Есть указания Центра относительно дублера «Цветкова» — «фунтика». Блистательная возможность: «Фунтик» — действительно сын генерала Абрамова, добровольно вызвавшийся бороться с РОВСом.

— Так, — только и сказал Шаброль. — Дальше.

— «Цветков» работает против активистов РОВСа, засылаемых к нам. Беспокоит меня Монкевиц, окончательно подмявший Знаменского.

— Что-то конкретное?

— Николай Августович знает нечто о прошлых связях Перлофа, о частной сыскной конторе.

— Откуда информация?

— Один вариант: Издетский. Других нет.

— Приметы Монкевица?

— Рост средний, шатен, стрижен коротко. Лицо холеное, усов, бороды не носит. Любит хорошо одеваться, хорошие манеры. Умен. Знаменский у него на побегушках.

— Издетский исключается. Из Центра передали: осужден в Москве после убийства «Баязета».

— Сволочь! Как же его пропустили в Москву? Не знаешь, где и прихватит тебя костлявая. Но чтоб дома...