Разбираться, что и как на самом деле произошло в ее жизни, не так-то просто. Она не оставила своего жизнеописания и не вела дневников, а может, они не сохранились. Ее сестра уничтожила почти все находившиеся у нее письма, племянница поступила так же с теми, которые сохранил один из братьев, так что остались лишь немногие, уцелевшие в других местах. Их всего 160, ни одно не относится ко временам ее детства; самое раннее из них она написала в возрасте двадцати лет. Первая биографическая запись появилась уже после ее смерти, и автор, ее брат Генри, отмечает, что жизнь его сестры «была крайне скудна событиями». После этого последовало полувековое молчание, а потом появились воспоминания ее племянника Джеймса Эдварда Остина-Ли. Он согласен с Генри: «Жизнь ее была на удивление бедна событиями: никакие перемены и драмы не нарушали ее ровного течения». Так и возникло представление, будто Джейн Остин прожила почти бессобытийную жизнь. Да, если сравнивать, например, с Чарльзом Диккенсом или с ее современницей Мэри Уолстонкрафт, Джейн Остин жила спокойно и неприметно. Ее отец не избивал ее мать; ей не пришлось в двенадцать лет работать на гуталиновой фабрике; однако, если взглянуть попристальнее, жизнь в доме священника вовсе не была безмятежной. Она была заполнена всевозможными событиями, драмами и даже трагедиями, которые оставили на душе писательницы следы столь же несмываемые, что и любая фабрика. Какие именно это были следы, выяснилось позднее; как выяснилось и то, что она сумела преодолеть детские травмы и поставить их на службу своему искусству.

Мистер и миссис Остин надеялись, что это их последний ребенок. У сестры миссис Остин Джейн Купер детей было двое, и «она уже давно не рожает, значит уже и не будет», — заключила миссис Остин в одном из своих писем [2] . (Правда, ее сестра Джейн вышла замуж тридцати двух лет, к тому же за сорокалетнего господина.) Однако, судя по всему, с точки зрения миссис Остин, тут было чему позавидовать. Финансовое положение Остинов оставляло желать лучшего. Джордж Остин был по уши в долгах, он занимал деньги у всех, в том числе и у мужа той же Джейн Купер. Он был должен брату миссис Остин Джеймсу Ли-Перро, своей собственной сестре Филадельфии Хэнкок и, отдельно от нее, ее мужу. Годовой доход мистера Остина, который складывался из десятины со Стивентона и соседней с ним деревни Дин, составлял всего лишь около двухсот десяти фунтов. Продажа продуктов с его фермы приносила, конечно, дополнительные средства, но и их не хватало, чтобы сводить концы с концами [3] . За три года до рождения Джейн он начал брать учеников-пансионеров. Приходской дом с семью спальнями и тремя мансардами вполне мог быть превращен в небольшую школу. Затея эта съела последние сбережения. Буквально перед крещением Джейн мистеру Остину пришлось, воспользовавшись связями Филадельфии, занять еще триста фунтов у лондонского стряпчего. Счетные книги мистера Остина — это бесконечное жонглирование выплатами долгов и новыми займами, которые, видимо, сильно тревожили его жену — если она вообще о них знала. Да, вырастить детей и вывести их в люди стоило денег, и в семействе Остин вполне хватало забот с Джеймсом, Джорджем, Эдвардом, Генри, Кассандрой, Фрэнсисом и Джейн. Самой простой формой контроля рождаемости тогда были раздельные спальни супругов, но у Остинов эта идея не прижилась, так что позднее в семье появился еще один ребенок.

Надо сказать, миссис Остин довольно необычно, на сегодняшний взгляд, растила детей. Женщина дисциплинированная и организованная, она вначале кормила малыша сама (с ее собственных слов мы знаем, что Кассандру, например, — три месяца), а затем отдавала в деревню какой-нибудь женщине на год или полтора, пока с ним не станет проще управляться дома. Вполне возможно, впрочем, что она придерживалась этого правила не со всеми детьми. Например, первенца, Джеймса, она, вероятно, держала при себе дольше. А вот Джейн, скорее всего, отдали в деревню сразу после крещения. Трехмесячное дитя уже крепко привязано к матери, так что незнакомый человек и новая обстановка для него довольно болезненный опыт. Но мысль об этом не приходила в голову миссис Остин. Ведь неразрывная связь матери и ребенка — во многом современное представление. В те времена детей легко отдавали на сторону. Из чего вовсе не следует, что они не страдали сначала на новом месте, а затем — по возвращении домой. Уильям Коббет [4] порицал подобную практику, вопрошая: «Кому не приходилось видеть этих сосланных детей, когда их приносят к матери? Как они плачут, вырываются из материнских рук и тянутся к няне!»

Бедные деревенские женщины были, безусловно, рады дополнительным деньгам за то, чтобы нянчить детей мелкопоместного дворянства. Деревенская кормилица зарабатывала в неделю около двух с половиной шиллингов, но даже и так называемая сухая няня (та, что, не являясь кормилицей, только присматривала за детьми) могла вносить недурной вклад в доходы своей семьи. Мы не знаем, находила ли миссис Остин для каждого из своих детей кормилицу, или после нескольких месяцев у материнской груди в деревне их переводили на смесь из молока и муки [5] . Скорее, верно последнее, поскольку в отношении трехмесячной Кассандры она использовала выражение «отняла от груди». Как бы то ни было, няни считались фигурами малозначительными; до нас не дошли имена ни одной из них.

Итак, дети Остинов росли в деревне, там их кормили, купали, учили первым шагам и первым словам. Когда малыши достигали более или менее сознательного возраста, они возвращались в родной дом. Если смотреть на дело с чисто «физической» точки зрения, система эта работала неплохо. В то время в Лондоне более половины детей умирали, не дожив до пяти лет, и, хотя в провинции дела обстояли несколько лучше, уровень детской смертности был высоким повсюду. А Остины не только не потеряли ни одного ребенка, но и вырастили всех здоровыми.

А вот каковы были психологические последствия воспитательной системы миссис Остин — это другой вопрос. Так, в случае с Джейн отсутствие близости с матерью давало себя знать на протяжении всей жизни. Более того, во всех взрослых письмах Остин неизменно чувствуется скрытность, отчужденность. Перед вами создание с богатым и живым внутренним миром, но все это спрятано под твердым панцирем. Лишь изредка наружу показывается клешня — и она может больно ущипнуть, если вы чем-то заденете ее обладательницу. Это письма человека, который боится открыть свое сердце; в этом отстраненном взрослом вы чувствуете ребенка, неуверенного и незащищенного, ищущего любви и обороняющегося от возможного неприятия.

Система миссис Остин позволяла легче и аккуратнее вести хозяйство в приходском доме, и хозяйка дома не видела в ней ничего жестокого или необычного. Как и многие ее современники, она считала, что до тех пор, пока в детях явственно не проснется разум, их нужно лишь держать хотя бы в относительной чистоте, кормить и не давать им мерзнуть. Одна из ее современниц, также мать большого семейства, писала, что роль мачехи устраивает ее не меньше, чем роль матери: «Я не прочь избавиться от этой обузы на то время, пока они всего лишь овощи, а потом — лишь животные». По словам одного из внуков [6] , мистер и миссис Остин каждый день навещали своих отданных в деревню детей и требовали, чтобы время от времени их приносили домой, то есть у каждого ребенка, по сути, было два дома, где их любили. Во всяком случае, этим детям жилось лучше, чем тем, которых отсылали совсем далеко, так что родители в результате становились для них абсолютно чужими. «Она отдала его на попечение достойной жены соседа-фермера, и целых четыре года отец и мать лишь время от времени интересовались в письмах, здоров ли их ребенок» — так писал о детстве своего героя Генри Брук [7] в романе «Знатный простак», опубликованном в 1760-х годах, и это его свидетельство принято считать совершенно достоверным.

Один из детей Остинов все же не вернулся от своей деревенской няньки. Второй сын, Джордж, десятью годами старше Джейн, страдал припадками и сильно отставал в развитии. Для миссис Остин это стало печальным напоминанием о ее брате Томасе (он родился, когда ей было восемь лет) — как только стала очевидна его отсталость, его отослали на попечение чужих людей. Та же судьба ждала и Джорджа, хотя маленьким мальчиком он время от времени появлялся в приходском доме. В 1776 году он еще, по всей видимости, бывал в Стивентоне и, видимо, стал первым из братьев, кого узнала маленькая Джейн. Он мог ходить и не был дауном (иначе не прожил бы так долго в отсутствии медикаментов, известных современной медицине). Поскольку Джейн взрослой понимала язык глухонемых — она упоминает разговор «на пальцах» в письме 1808 года, — существует мнение, что Джордж не мог говорить. Впрочем, это не мешало ему участвовать во всех играх деревенской ребятни.