— Разрешите, я вас переведу через улицу, — сказал я и чуть-чуть, — мы же и так стояли совсем рядом, — придвинулся к нему…

Но тут, абсолютно синхронно, собака рыкнула на меня, скосив красный глаз, и слепой заорал, словно я наступил ему на ногу:

— Отстаньте от меня!

В ту же секунду овчарка ринулась вперед и уволокла этого ненормального. Мне показалось, прямо под машины… Но нет, они уже остановились: стекло светофора окрасилось ярко-зеленым.

«Как их так выучивают?» — подумал я. Но мысль об овчарке была мимолетной и легкой: на нее, как черная туча, надвинулась другая, очень важная, непереносимая для меня. И опасная, как этот свет. Как весь этот день. Эта мысль была четкой, ярко освещенной, как лозунг насчет государства: «Я здесь никогда ничего не пойму. Я здесь никогда не привыкну».

Стоило ли из-за этого психа делать такое обобщение? Но я уже не мог совладать с собой. Однако продолжал делать то, что полагается.

Сейчас мне надо было петлять. Я выбрался из толпы простейшим способом: свернул направо, на безлюдную Егерштрассе. Огляделся — никого. Тогда я зашагал к подземке. Спустился. Пропустил поезд, чтобы снова «провериться». Никого не было. На пустом перроне я торчал один-одинешенек. Со стороны можно было предположить, что я пропустил свой поезд спьяну или по рассеянности. Подождав следующий, я доехал до узловой станции и пересел в поезд, идущий по направлению Крумме Ланке.

Не доезжая до конечной остановки, я вышел, опять проверился, просто так, для порядка. И пошел к себе… Это у меня называлось «к себе». И правильно называлось. Только здесь, в подвале нежилого полуразвалившегося дома с заколоченными окнами и прохудившейся крышей, к тому же со всех сторон окруженного зарослями бузины, орешника и какого-то неизвестного мне кустарника с листьями, похожими на раскрытую ладонь, — только здесь я был у себя.

Больше того: самим собой. Легчайший птичий писк морзянки, нервное подрагивание ключа, всего лишь несколько считанных, привычных, мелких движений… И я становлюсь самим собой. Сыном своих папы и мамы. Своих. А не каких-то Эльзы и Петера Занг, которые значатся в моих документах…

Если подумать, какая тоненькая ниточка — ох батюшки! — меня связывает с домом… Убиться можно!

Лучше не думать. А впрочем, почему уж такая тоненькая? Я имею отличную базу в этом подполе. Ну конечно, временную, не хватало мне нарваться на пеленг! Но ведь у меня в резерве другие — не худшие… Нет, дела идут как надо. Роберт все устроил тип-топ.

Так я уверял себя, но что-то схватившее меня еще у вокзала там, на ярко освещенной Фридрихштрассе, не отпускало. Оно сидело во мне, как заноза. И покалывало то и дело.

По правилам, приближаясь к «месту», следовало еще раз провериться. Я так и сделал. Никого. И кому тут быть? Некошеная луговина подходила к небольшому холму, где когда-то стояла ферма, а теперь лишь развалюха. Я стал подниматься по знакомой тропке. Тишина вокруг успокаивала меня. И три мачтовые сосны на холме, далеко видные, — тоже. Тоненько и отчетливо произносила какая-то пичужка: «И ты… и ты…» В траве шустро бегали коростели, шелестя, словно бумажки, гонимые ветром. И само приближение к цели, к тому, что произойдет через двенадцать минут — мне этого выше ушей хватит на подготовку! — само это уже делало меня другим. Самим собой.

Я раздвинул кусты боярышника. Отсюда уже будет виден ветхий дом с выщербленной серой черепицей крыши, со сгнившими ступеньками. Прекрасный дом. Лучше не надо…

Но я не увидел дома. Я не увидел его, хотя это было так же невероятно, как если бы сейчас, среди бела дня, потухло солнце…

Дома не было. На его месте лежали кучи битых кирпичей, досок, черепицы, перемешанные с грязью, с землей.

Среди этого хаоса только немногие уцелевшие стекла с немецкой аккуратностью были составлены под деревом поодаль…

И тотчас я увидел того, кто произвел это разрушение. Нагло, победительно стоял бульдозер, как-то скособочившись, словно нахально подбоченясь. И выставлял напоказ черные жирные цифры на белой жести: 0326-57. Будто представлялся мне…

Я воспринял все тупо, еще не понимая своего несчастья, еще не войдя в него, не окунувшись с головой в ужасную беду.

И только удивился, что вокруг не видно ни души, не подумав, что в этом — мое спасение…

Но тотчас я вспомнил, что сегодня ведь воскресный день.

И тут уж, придя в себя и без всякой опаски, потому что я уже знал… Знал, что погиб, что все для меня кончено… И все же надеялся… Я кинулся в подпол, которого уже не было. Только груда обломков, в которую я бросился, как в воду, не зная: выплыву ли…

Задыхаясь от пыли, я стал раскапывать эти кучи, и мне казалось, что не один заброшенный дом, а целый город погребен здесь, и я искал, лихорадочно и бессмысленно, руками и ногами разгребая развалины, которым не было конца…

Не знаю, сколько это продолжалось. Я потерял представление о времени. Было какое-то помрачение, шок, но в потускневшем моем сознании одна мысль горела во весь накал: найти рацию! Как будто она могла уцелеть здесь.