И мне тоже не захотелось просто повернуться к ней спиной.

— Знаете, не очень веселая это работа — на вокзале… — сказала она.

— Какое веселье может быть во время войны, — ответил я назидательным тоном, — ваша задача выходить к поездам и окружить теплом, кофе из термоса, а иногда и сосисками героев войны.

— Да, — протянула Лени задумчиво, — но приходят и другие поезда.

Какие другие поезда? Что она плетет? Однако я медлил, ожидая, что будет дальше. Лени крутила пуговицу коричневой курточки, словно ученица, не выучившая урок, у доски.

— Такие поезда пролетают мимо вокзала. Но мы видим, как их разгружают… На товарной станции.

— Ну и что же? Какие там товары?..

— И вовсе не товары. Это люди.

— А, военнопленные! — догадался я, силясь придать своему голосу равнодушие, хотя меня уже била нервная дрожь.

— Ничего подобного. Не солдаты. Мужчины — одни старики. А больше — женщины. С детьми — даже.

Лени подняла на меня глаза, и в одно мгновение, как это теперь со мной бывало, я разгадал подспудный смысл нашего разговора. Лени не была «стойким борцом». Может быть, она даже и не знала, что в наш просвещенный век практикуется варварский угон гражданского населения и в «идеальном государстве» под сенью свастики существует рабство с невольничьим рынком и всеми атрибутами, известными Лени лишь по «Хижине дяди Тома»… Я сам узнал об этом много позже. Откуда могла это знать Лени?

Я видел ее насквозь: у нее в голове не укладывалось— почему женщины и дети? И в растерзанном виде? — можно себе представить! Я видел и другое: Лени боялась говорить об этом со своими гитлердевицами. И уж конечно искать ответа на свои недоумения у правоверного дяди. Она не побоялась поделиться со мной… Это вызывало у меня некоторое беспокойство. Но тут могло сыграть роль просто ее расположение ко мне, которое я всегда замечал. А она, пожалуй, знала не так мало. Об этих поездах…

— Говорят, — продолжала она, — что их всех везут в Мариенфельд, в рабочий лагерь. Что нам не хватает рабочих. И они будут работать на военных заводах.

Пока я переваривал эти вовсе мне неизвестные и такие важные для меня сведения, она неуверенно выговорила:

— Значит, им будут платить за работу…

— Нет, Лени. Никто не будет им платить. Они будут умирать с голоду. И привезут новых.

Прежде чем я закончил фразу, я уже понял всю ее неосторожность. Но ни за что не взял бы ее обратно. Ни ее, ни чувства, которые просто вытолкнули из меня эти слова. С каким-то удовлетворением я увидел, как расширились глаза Лени, мне показалось, что она сейчас заплачет.

— Слушай, Ленхен, лучше будет, если ты ни с кем не будешь трепаться об этих делах.

— Нет! — поспешно заверила она и, покраснев, добавила — Я только вам…

— Ну и хорошо, — я улыбнулся ей и поспешил отойти. Пока она не сказала чего-нибудь лишнего, что вполне могло последовать за этим «только вам», прозвучавшим почти как признание.

Сидя на закрытом империале омнибуса, сквозь шум дождя, барабанящего по крыше, я все еще слышал слова Ленхен и видел, как она крутит пуговицу своей коричневой курточки, потемневшей от дождя.

Тогда я ведь еще ничего не знал. Не знал, что «светоносные войска» фюрера имеют на вооружении не только многие тысячи новейших машин, самолетов, танков и орудий самого последнего образца, но и очень старые средства кары и устрашения — виселицы, орудия пыток и кандалы; что средневековое рабство воскрешено в таких масштабах и формах, которые и не снились варварам далеких эпох! Как я мог знать об этом? Отделенный от действительности унифицированной печатью рейха и многоступенчатой пирамидой пропаганды, начиная от плакатов, расклеенных на тумбах, до радиоистерик колченогого доктора…

Много позже стали просачиваться к обывателю ошарашивающие слухи о лагерях смерти, «зонах пустыни» и «тотальных истреблениях»… Но в то время идеи, преподанные с трибуны Спортпаласа, еще не воплощались для рядового немца в печах Золингена и газах «И.-Г. Фарбен». Это случилось позже.

И недоумения шестнадцатилетней племянницы блоклейтера отозвались во мне таким гулким эхом, что я долго не мог прийти в себя. И вместо того чтобы сесть в трамвай, отмахал пешком до самой Бельалиансплац, где мне следовало сесть в омнибус.

В ожидании его я стоял в продолговатой будке, открытой с одной стороны, смотрел, как струи дождя текут по стеклянным стенам, как мелькают притушенные сиреневатые фары машин и словно плывут по волнам дождя фигуры прохожих, напоминающих марсиан в своих капюшонах и круглых очках. Слушал короткие, отчаянные вскрики сирен и похоронное отпевание ветра в верхушках голых лип. И все во мне было напряжено до предела, все подгоняло, торопило, терзало меня: начать сначала, внести смысл и цель в свое существование… Или — не существовать вовсе!