А где они бывают в «перекур»? Не загоняют же их каждый раз в зону? Когда я в конце концов обнаружил их позади склада, сидящими на пустых мешках, постеленных на земле, я так разволновался, что выглядел, наверное, еще более растерянным, чем они. Их было только двое, — потом я узнал, что остальные работали на других складах: их боялись отпускать большими группами.

Обе оказались молодыми, очень истощенными, и я вспомнил рассказ Лени о «других поездах». Но было видно, что совсем недавно это были здоровые и, кажется, смешливые колхозные девчата, им и в страшном сне не виделось попасть в фашистское рабство.

От этой мысли меня пронзила такая боль, что я забыл обо всем… О том, что нельзя было мне забыть ни на минуту.

Я только сразу, одним взглядом ухватил, что одна из девушек, та, что поменьше, повязанная рваным серым платком, держит в руках окурок, из которого она, видно, пыталась добыть остатки табаку.

Выхватив из кармана пачку сигарет, я порывистым жестом протянул ее. Пачка была надорвана, одна сигарета выпала, и девушка с окурком жадно посмотрела именно на ту, упавшую на мокрую грязную землю, — отвернувшись от меня и моей руки, протянутой к ней…

И ведь я заранее решил, да иначе и не могло быть, что не обращусь к ним по-русски, но тут же забыл об этом и, все еще протягивая свою пачку, сказал каким-то сдавленным голосом, показавшимся чужим мне самому, — я так давно не говорил и даже не думал по-русски: «Бери, бери…»

«Ой!» — совсем тихо уронила девушка и уже не смотрела ни на меня, ни на упавшую в грязь сигарету, а только на свою подругу, как бы спрашивая ее: «Что же это такое?»

И опять-таки в одно мгновение я разгадал ход их мыслей: на мне не было знака «ОСТ», да и вообще видно было, что я «вольный» и, безусловно, немец. Между тем слово «бери» я произнес чисто, без характерной картавости, но и без «роллендес „р“», которое слышится в военных командах и на сцене. Было от чего им растеряться!

Сообразив это, я уже молча вложил в руку маленькой девушки пачку и отошел, потому что просто не мог больше…

Мне казалось, что я не рассмотрел их, но весь остаток дня я очень ясно видел перед собой обеих: одну, маленькую, с изжелта-бледным, но все еще округлым лицом, глаза на нем очень выделялись, черные, влажные, какие часто бывают у украинских женщин, верхняя губа неправильная, словно бы прикушенная с одной стороны, но это не портило общего впечатления миловидности и юности, — ей было лет семнадцать; вторая, постарше, показалась мне красавицей, несмотря на то что тоже выглядела истощенной. Волосы прямыми светлыми прядями выбивались из-под платка, в голубых глазах высматривалась настороженность.

Мне было бы легче, если бы они сказали что-нибудь мне вослед, как-нибудь выразили свое отношение ко мне. Или догадку. Но они молчали, и я чувствовал спиной их тяжелый враждебный взгляд.

Но теперь я знал, где их можно найти в «перекур». Следующий раз я захватил с собой мясные консервы и штрудель Альбертины. Наверное, они посовещались между собой на мой счет, потому что оказались смелее и приняли мое подношение без колебаний.

«Данке», — сказала маленькая и засмеялась, а старшая поклонилась мне, с достоинством наклонив голову. Я сразу ушел, мне хотелось, чтобы они тут же принялись за мою еду: верно, они не могли пронести ее в свою «зону», — может быть, их там даже обыскивают. Мне доставляло почти физическое удовольствие представлять себе, как они поглощают старухины яства.

Теперь я уже все обдумал: о чем могу их спросить и как. Если я не покажу им, что знаю русский язык, то ничего, если даже нас кто-то выследит: откуда это видно, что нельзя с ними общаться, — они же не под стражей! Опасно было только передавать им еду, но я это делал осторожно.

Очень просто я узнал, откуда они, — ткнул себя в грудь и сказал: «Берлин», потом показал на одну и другую, и старшая мне сейчас же ответила за них обеих одним словом, которое я не понял и пожал плечами. Она объяснила: Киевская область. Я показал, что понял, опять ткнул себя и назвался.

«Валь-тер», — повторила маленькая и по слогам, как ребенку, сказала: «На-та-ша», а про подругу — «Катя». И у меня опять что-то случилось с горлом, все пересохло, а на глаза, наоборот, навернулась влага… Потому что маму ведь звали Кете, а там, у нас в Москве, она конечно же была Катей.

Я не прикасался к старухиной еде и таскал ее по частям девушкам, мне даже казалось, что я вижу, как они поправляются на добротном харче гитлерведьмы, и мне это доставляло истинное наслаждение. А я еще кочевряжился и не хотел от нее ничего брать!

Мы уже объяснялись по «общеполитическим вопросам»: я сделал на пальцах свастику, сказал «Москва» и показал кукиш. Они обрадованно закивали, и старшая сказала: «николи». Я перевел: «Никогда». И просто был счастлив видеть их удивление и удовольствие.

Но что это были за понятливые и смелые девчата! Когда одна из них, дотронувшись до моей руки, спросила: «Гитлер?» — я выразительно плюнул себе под ноги. И они так искренне засмеялись, — может быть, им в самом деле скрашивали жизнь не только мои пироги, но и то, что вот такой явный фриц плюет на Гитлера.