Мне не пришлось долго ломать себе голову: меня опять позвали к столу. Перед ним стояла та самая подружка Лени, которая участвовала в истории с девочкой. Уж не знаю, что со мной случилось, но у меня начисто вылетело из головы ее имя. А фамилию я, по-моему, никогда не знал. Вид у нее был идиотский, как будто ее среди ночи вытащили из-под рваной перины, — потом оказалось, что они производили побелку в эвакопункте. Увидев меня, она произнесла еле слышно, словно нечто совершенно секретное:

— Это Вальтер Занг, живет на Линденвег.

— У вас не спрашивают, где он живет. К кому он приходит сюда на вокзал?

— К Лени, — прошептала эта дура.

— А фамилия у нее есть? — рявкнул штандартенфюрер и схватился за горло: он и так охрип.

— Наверное. — Все-таки она была законченная идиотка! Лени по сравнению с ней выглядела просто Спинозой.

— Так как же ее фамилия?

— Может быть, Шониг, поскольку она его племянница, — ответила догадливая девица.

Штандартенфюрер вздохнул и посмотрел на нее с глубоким огорчением, как бы говоря: «Ну поколеньице подрастает!»

— Верните ему! — он передал мой паспорт прыщавому, прыщавый ефрейтору, ефрейтор — мне.

Я сделал гитлеровский привет и повернулся кругом.

На улице меня ждала эта дура: теперь, когда все было позади и мне это абсолютно было не нужно, я вспомнил ее имя, фамилию и даже то, что она уже два года живет с партайгеноссе — мясником из нашего квартала. Я вспомнил и его фамилию. Знал же я все потому, что Лени козыряла этим обстоятельством, доказывая свое право на самостоятельность…

— Что ты наделал, Вальтер? — спросила Лиза, прижимая к плоской груди руки, не отмытые от извести.

— Оторвал у банхофюрера руки и ноги, вставил спички и сказал, что так было.

— Ты всегда смеешься. А ведь какой-то мисмахер разбросал красные листки…

— А я при чем? — Я плюнул себе под ноги и произнес вслух: — Ну поколеньице подрастает!

Но я так и знал, чувствовал, что «это еще не вечер». Около самой Линденвег меня настигла сирена воздушной опасности. Деваться было некуда, я стал под козырек подъезда магазина похоронных принадлежностей. Это был большой магазин с огромным выбором: сюда приезжали даже с Курфюрстендамм. И подъезд был внушительный, с фонарями по бокам, которые теперь, конечно, не зажигались. Магазин, естественно, был закрыт ввиду позднего времени, но под козырьком собралась компания таких же случайных прохожих, как я. Здесь был солдат-артиллерист в обнимку с толстой девицей в облезлой меховой жакетке, пожилая дама в черепаховом пенсне, с собачонкой на руках, и какой-то странный тип в таких аккуратных лохмотьях, словно только что сбежал с театральных подмостков, на которых он играл в «Опере нищих»… Что, собственно, было невозможно, потому что Брехта предали анафеме еще в 1933-м.

Сразу после меня в этот Ноев ковчег втиснулся пьяный неопределенного возраста, в мятой фуражке почтового ведомства. Нам как раз его не хватало: он с места в карьер начал ко всем приставать…

Сначала он сказал оборванцу:

— Подвинься, падаль.

Пока тот испуганно вжимался в створку двери, пьяный обратился к артиллеристу, заметив, что, конечно, веселее по подъездам девок щупать, чем стрелять из пушки по большевикам.

А тот, видно, вообще заводился с пол-оборота, к тому же не хотел сплоховать перед облезлой девицей. Он аллегорически высказался в том смысле, что тыловая свинья, как все свиньи, видит только то, что в корыте. Пьяница не остался в долгу, объявил, что здесь собрались подонки и недоверы и лучше всего было бы со стороны томми сделать из них всех блин, причем немедленно…

И как раз в это время где-то поблизости ударил фугас.

— Сотняга! — сказал артиллерист.

Под нами заколебались цементные плитки, сверху посыпалась сухая известка.

Дама заплакала, прижимая к себе собачку.

— Постыдитесь! — патетически воскликнул тип в лохмотьях. — В такой момент!

— Я тебе сейчас покажу момент! — заорал пьяный и изготовился дать типу по шее.

— Мужчины! Да сделайте же что-нибудь, он его убьет до всяких томми! — кричала дама.

— Постой минутку! — сказал артиллерист облезлой девице и прислонил ее к фонарю, как будто она не могла стоять без подпорки.

Он схватил почтовика за шиворот, но тот, проявив почти профессиональное умение, стряхнул с себя его руку и развернулся для сокрушительного удара. Я заломил ему руки назад. Вдвоем мы еле удерживали его и не знали, что с ним делать дальше.

Воздушный налет продолжался. Томми стали бросать осветительные ракеты, они повисали на деревьях, как разноцветные лампочки на рождественской елке. Бомбовые удары следовали один за другим. Было просто глупо стоять так, скрутив руки пьяному, и слушать его ругань под аккомпанемент недальних взрывов.

— Ты заткнешься наконец? — закричал я в самое ухо пьяного почтовика и при этом удивился, что от него совсем не пахло алкоголем, разве только чуть-чуть пивом.

Где-то поблизости опять трахнуло, но я хорошо услышал, как почтовик прошептал мне тоже в самое ухо:

— Будь человеком, сдай меня патрулю…

Только сейчас я заметил три фигуры в касках посреди мостовой, они были уже близко.

Я не очень хотел связываться, но артиллерист опередил меня: он окликнул патрульных, и мы с ним потащили этого бедолагу из подъезда. Патрульные тотчас поставили присмиревшего почтовика в середину своего как бы треугольника, открытого спереди, и прошли дальше, стуча подковами сапог и слабо подсвечивая лиловыми светиками электрических фонариков, висящих у них на пуговице.