Шрифт:
— Матка, исты!.. Татка, исты!..
Мы прожили там дня два. Вдруг ночью меня разбудили и сразу же стали одевать.
— Скорей, скорей! — повторяла мама, дрожащими пальцами застёгивая на мне лямки от штанишек.
Я спросонок не мог понять, в чём дело. Вся изба была залита красным светом. За окном всё было красное. Мама вынесла меня на двор. Рядом с нашей избой бушевало пламя. Горела вся деревня. Искры взлетали к красному небу. Пламя шуршало, шумело, гудело. Время от времени с сухим треском обваливались бревенчатые стены и превращались в груду головешек. Мычали коровы, ржали лошади, визжали свиньи, метались чёрные на фоне пожара люди.
Было страшно! Петрусь Кашкуревич и его жена стояли на крыше своей избы и поливали сё водой, которую им подавали снизу — ведро за ведром, ведро за ведром…
Но где им было справиться с огромным, беспощадным, языкастым пламенем! Вот подул ветер — и огонь мигом охватил соломенную крышу нашей избы. Солома горела вкусно, быстро, легко.
Я не мог отвести глаза от огня. Меня посадили вместе с другими ребятами в сторонке на бугорке. Мы издали со страхом смотрели на пожар.
Вдруг послышался стук колёс. В игравшем свете огня было видно, как подкатил извозчик. Из коляски вышел человек, это был мой дедушка. Он увидел в городе зарево над деревней и примчался в Личники. Найдя нас живыми и здоровыми, он немного успокоился, посадил меня с мамой на извозчика, сказал Петрусю Кашкуревичу:
— Приходи. Там разберёмся, — и увёз нас домой.
Утром явилась вся семья погорельцев — оборванные, жалкие, измученные.
В руках у них был разный скарб — подушки, вёдра, горшки — остатки добра.
— Устраивайтесь пока здесь, — сказал дедушка и показал им на сени.
Дело было летом. В сенях было просторно. Так погорельцы поселились у нас в сенях. Они что-то там стряпали, что-то себе готовили… Бабушка говорила им:
— Зайдите покушайте. Пускай хоть дети зайдут.
Но Кашкуревич отвечал:
— Спасибо, ничого! У нас тут кое-что зосталося!
Вечером вернулся с работы Рафаил. Он увидел, что погорельцы хлебают почти одну горячую воду, и сказал:
— Такое дело ни к чёрту не годится!
Когда пришёл дедушка и вытащил, как обычно свой длинный кошелёк Рафаил одной рукой дотронулся до кошелька, а другой рукой показал на сени:
— Отец, там люди… — сказал он. — Там дети… Много детей!
— Что ты мне объясняешь! — сказал дедушка. — Что, у меня детей не было, что ли. Слава богу! — Он посмотрел на кошелёк.
— Так вот, отец… Разреши, а!
Дедушка снова посмотрел на кошелёк и подёргал себя за бороду.
— Но я даже не знаю, сколько там.
Рафаил взвесил на руке кошелёк:
— Сколько бы там ни было. Людям строиться надо. Не век же им жить у нас в сенях… Завтра я принесу свою получку. Ну, отец… Давай!
Дедушка обожжённой когда-то рукой, той, на которой пальцы не сгибались, недовольно разгладил на столе скатерть и сказал:
— Ну ладно уж! Раз давай так давай… Чего уж…
Он уткнул лицо в руки и стал снова теребить свою седую острую бородку.
А Рафаил, зажав в ещё не мытой руке кошелёк, вышел в сени.
Через минуту он вернулся. За ним шла вся семья Кашкуревичей. Они все стали благодарить дедушку — кто как умел. Сам Петрусь чуть было не упал на колени, но дедушка вовремя ухватил его за холщовую белую, кое-где прожжённую рубаху и строго сказал:
— Ты что, сосед… Опомнись!
А когда кончились благодарности, дедушка заулыбался и сказал:
— Ну, а пустой кошелёк-то хоть я получу или нет?.
Он привычным движением свернул пустой кошелёк и спрятал его куда-то за пазуху, в бездонный карман своего длинного чёрного пиджака. А дядя Рафаил сказал:
— Всё-таки чувствуется бывший рабочий класс! — и чёрной широкой рукой похлопал дедушку по узкой, чуть согнутой спине.
МОЛОКО
Когда я был маленький, дедушка учил меня питать. Он сказал, что, когда читаешь, не надо каждую букву отдельно выговаривать, а надо вместе с соседней. Но у меня не получалось вместе. Они ведь отдельно стоят, каждая буква, и я выговаривал их тоже отдельно. Вот так: м… а… м… а…
И вот один раз дедушка послал меня за молоком.
Подошёл я к молочной, а там была маленькая очередь. Стою у двери, жду. И вдруг слышу, кто-то мне шепчет: «Молоко».
Я оглянулся: кто же это шепчет? Да нет, никто не шепчет, все молчат.
Я опять посмотрел на дверь. И опять кто-то мне тихо сказал: «Молоко!»
И не сразу я догадался, что это дверь мне сказала, — на ней была вывеска, и я незаметно прочитал её.
Ох, я обрадовался! Я прибежал к дедушке и закричал:
— Дедушка, мне дверь сказала: «Молоко!»