Началась война.

Не знаю почему, но, когда в наш городок заходила колонна немцев, откуда-то взялась бумага. Ворохи бумаги. Они летели из подъезда, словно лепестки роз к ногам триумфаторов. Но это была бумага, всего лишь бумага и даже не листовки, агитирующие за Третий рейх. Грохот солдатских сапог гулко разносился по окрестностям в абсолютной тишине.

Ты помнишь, почему тогда твоя младшая сестра Клавдия попала в гестапо? Лично я – не помню. Но тебе тогда пришлось записаться в армию, чтобы ее отпустили.

Где ты воевал? Дома не получали от тебя никаких весточек…

Замерзал ли ты в окопах под Ленинградом? Горел ли в южнорусских степях летом, терпел ли изнуряющий зной в наступлении на Сталинград, а потом столь же жестокий холод, когда отступал? А может, тебя забросили на Кавказ, и ты шел в составе небольшой экспедиционной группы, постоянно опасаясь попасть в засаду? Может, ты даже попал в нее. Может, тебя взяли в плен, но ты бежал из него, а возможно, после атаки ты тащил на себе раненого, истекающего кровью товарища. Тащил неизвестно куда, ибо давно сбился с курса, так как с географией у тебя со школы было неважно. Твой друг или товарищ умер у тебя на руках, и дальше ты шел в одиночестве, пока случайно не наткнулся на свою часть и не рассказал о гибели группы.

Впрочем, с чего я взяла, что ты обязательно был пехотинцем? Может, ты был артиллеристом или танкистом и, как все остальные, ругался грязными словами, когда зимним утром приходилось разогревать баки с застывшим топливом, разжигая с риском для жизни под ними костер. На мир ты глядел сквозь специальную щель, не видя, как падают солдаты, сраженные снарядами, в том числе и твоими, как гусеницы танка перемалывают все, что под них попадает… Не исключено, что ты из слабого мальчика превратился в завоевателя, гордился своей черной формой – этого я знать не могу.

Я помню, как ты попал в госпиталь. Острый запах карболки, перекиси водорода, свежих бинтов и разлагающихся человеческих органов. Там ты рассказал несколько историй, свидетелем которых ты невольно оказался. Когда-нибудь и я о них поведаю. Не сейчас.

В госпитале сначала думали, что рана неопасная и ты быстро пойдешь на поправку, но все оказалось совсем не так. Ты вроде начал поправляться, но потом отчего-то тихо умер. Вся семья горевала о тебе, особенно твоя младшая сестра Клавдия. Она даже написала стихи в память о тебе.

Твой младший брат Мирослав, вернувшись из немецкого плена, стал учителем истории. Он написал хороший учебник.

Твоя средняя сестра Дженана работала акушеркой в местной больнице, и ей благодарны многие матери.

Твоя любимая сестра Клавдия стала профессиональным краеведом и выпустила занимательное исследование, посвященное нашему амфитеатру и гладиаторским боям. Она издала еще много других книжек, но эта была наша самая любимая.

Твой третий, самый младший брат, Горан, родившийся незадолго до того, как ты ушел на войну, стал ученым, но его исследования были не особенно востребованы, и он тоже начал преподавать. По вечерам он приходил, ужинал со всеми, потом шел к себе наверх, на чердак, туда, где вы, мальчишки, когда-то любили играть в солдатики, и выводил формулы, делал чертежи и исписывал тонны бумаги, которую твоя мама потом аккуратно складывала в стопочки. В его исследованиях она ничего не смыслила, и, когда ей случалось поместить в стопку не тот листок, он жутко ругался, так что крики были слышны и на веранде, где все мы любили пить чай. Только теперь с нами не было тебя, и осы уже не слетались на варенье.

Меня же – ты понимаешь – не стало вместе с тобой.

8 октября 2005 г., Москва

Ранним весенним утром Виктор Подольский шел на работу. Холодок приятно будоражил нутро. Виктору подумалось, что западный человек зашел бы утречком перед работой в кофейню, оприходовал бы чашечку горячего капучино и весь день пребывал на подъеме. Такая мысль, посетив единожды, уже не покидала Виктора. Тем более рядом случилось кафе. Виктор задумчиво посмотрел на дверь с огромным амбарным замком. Табличка соответствующего содержания, для тех, кто не понял намека, взглянув на замок, перекосившись, небрежно болталась на двери с внутренней стороны. Однако время работы кафе, как следовало из надписи большими желтыми буквами, с 8.00 до 21.00, ежедневно. Часы показывали 8.14. Возможно, часы Виктора и спешили немного, но не на четырнадцать же минут, в самом деле!

Виктор замедлил шаг и задумчиво поглядел на заведение. Быть или не быть? Пить кофе или не пить? Пить. Определенно пить. Двух мнений быть не может. Хотя, конечно, кофе – удовольствие по нынешним временам не из дешевых. Пятьдесят рублей за чашечку при зарплате служащего в три с половиной тысячи! Это ж надо! Тем не менее, очень уж хотелось почувствовать на губах и во рту вкус приятного терпкого напитка. Кофе со сливками. Мечта. Нет, страсть! Так пить или не пить? А-а! Виктор махнул рукой в прямом и переносном смысле – прощай заначка – и сделал шаг в направлении кафе, но тут же остановился как вкопанный.

Он вспомнил, как посещал подобное заведение пару месяцев назад. Причем, если ему не изменяет память, именно это кафе. Весна начиналась как-то вяло, было холодно, кругом лежали мартовские сугробы, опаленные чернотой, и, так же как сегодня, Виктору до чертиков захотелось согреться и поднять себе настроение перед работой. Тем более (он это хорошо помнил) была пятница – день после зарплаты. Ну разве не заслужил он законного права по случаю получения честно заработанных грошей спустить их хоть немного на свои удовольствия? Без сомнений, заслужил. В кругу своих товарищей он не слыл транжирой, напротив, был очень экономным человеком. Жизнь научила считать копеечку. Но если себе во всем отказывать, к чему такая жизнь?