Старик смотрит… Как, черт возьми, сильна природа: Петр Юрченко передал сыну свои черты, жесткий закрученный вихор на затылке, добренькие телячьи глаза… Наследственность, гены — так, что ли, это прозывается.

Павел поднялся с места, идет к нему; он присел на краешек стула напротив, сказал, будто оправдываясь:

— Погода-то за окном дрянь. Тошно.

За неимением второй рюмки старик вылил из графинчика водку в чистый фужер, поставил его перед Павлом, кивнул: пей — и свою рюмку поднял. Павел, отказываясь, мотнул головой, покосился на танцующую Ольгу, скрытую широкой спиной моряка; чокнулись, выпили… Павел махом до дна, старик по-прежнему лишь пригубил.

— Погодка — отдых какой теперь! — смущенно сказал Павел.

— Что такое отдых? — перебил его старик. — Отдых — когда сам с собой… при любой погоде!

— Приехали купаться, загорать… У меня никогда раньше не было, Василий Борисович, чтобы так — побоку дела, лежи себе загорай… То бедность, то институт, то — пропади она пропадом! — диссертация…

— Бедность? — Старик хмыкнул. — У вас?

— Не сейчас… В детстве, юности. На первых курсах института ходил по квартирам паркетные полы натирать. По квартирам, в трест зеленых насаждений, к строителям в управление, в другие места. Платили…

— Досталось?

— Было.

— Это на пользу.

— Куда уж там!

— Идите, — дернул подбородком старик, — супружница ваша… ищет.

Ольга, освободившаяся от капитана, взглянула — раз-другой — в сторону Павла, и он, виновато прицокнув языком, пожелал старику хорошего настроения, заторопился к своему столику.

Старик вздохнул, тяжело встал со стула, пошел к выходу — вызывающе стучала его самшитовая палка. На него оглядывались, но молодецки грохнул джаз, все потонуло в нем, кому какое дело до хромого старика… Лишь официант подбежал к столу и, успокоенный, взял с него оставленную пятирублевку.

А старик, добравшись до комнаты, долго, ненасытно пил перехлоренную воду из крана умывальника, вымочив воротник рубашки, отвороты пиджака; и не гасло, разрасталось пламя в груди, сердце томилось в ожидании сильной боли. Открыл окно — мокрая пыль близкого моря ударила в лицо: там глухо перекатывались волны, слепо ударялись о бетон набережной; моря в темноте не было видно — угадывалось оно, и где-то далеко-далеко черная вода отсекалась от такого же черного неба изогнутой серебряной полоской, будто клинок дорогой старинной сабли сиял в кромешном мраке.

«Ерунда, — пробормотал старик, упираясь ноющей грудью в подоконник. — Он мужик нормальный… грамотный, сытый, конечно, теперь сытый — по нынешней безбедной жизни. Студентов учит… нормальный! Жена строгая у него, так это, наверно, ему в привычку… притерпелся…»

Зримо выплывало лицо Павла — жующий рот, подмигиванья… И то, другое, — дьявол возьми! — и то, другое, было не так уж давно, чтобы забыть подробности, — и в сентябре сорок первого года было, в Сумской области, под хутором Крыжки. Вторые сутки он валялся в овраге с простреленными ногами, пил и не мог напиться горькой водой, за которой ночью ползал на болото сержант 2-й роты Юрченко Петр. Рядом ходили, ездили немцы, смеялись, громко разговаривали; лениво кричал в громкоговоритель немецкий зазывала, предлагая разрозненным красноармейским группам явиться на сборный пункт. Обещал хлеб, баню с мылом, врачебную помощь раненым, культурное германское обхожденье… «Нас, получается, зовут, — сказал тогда Юрченко Петр, — а вас, комсостав, звать, сволочи, не желают…»

Еще, может, сутки прошли или двое суток, — был он в полубреду, кровавые мухи впивались в его глаза, кусали ноги, он бился и вскрикивал; Юрченко зажимал ему рот ладонью, умолял: «Тише, товарищ политрук, пропадем…» А после утро пришло, он то ли очнулся, то ли проснулся — увидел, как в солнечном свете сержант Юрченко, без ремня, без пилотки и без оружия, размахивая рукой и оглядываясь, ведет к нему немцев с автоматами. Оставалось немцам пройти шагов двадцать — пятнадцать, двигались они гурьбой, безбоязненно и шумно; он за это время окостеневшими пальцами нашарил кобуру у бедра, но кобура оказалась пустой, без пистолета. Тогда он заставил себя перевернуться на другой бок, с трудом вытянул из тесного кармана брюк схороненную для печального конца «лимонку». Изогнувшись, он бросил ее им навстречу — граната упала в траву ближе к нему…

«Вот так события складываются, — пробормотал снова старик, — что скажешь, Павел Петрович Юрченко, ученый ты человек?..»

Он теснее прижимался грудью к подоконнику — второй раз за сегодняшний день прихватывало сильно, как никогда раньше; подумал, что нужно позвать коридорную, чтобы она сбегала за дежурной медсестрой… «Отгулял, кажется, Вася, — сказал он себе, — хватит зарплату на лекарство переводить…» Показалось ему, что за окном не сырая южная ночь, а русский осенний лес в прелой духоте опавших листьев, поздних грибов, перезревших ягод; захотелось упасть на колени, поворошить багряные листья руками, найти в них что-то… Он наклонился, и снизу, навстречу ему, полыхнуло бесцветное пламя.

Море то затихало, то снова взыгрывало пенными волнами, выбрасывая на гальку пляжа обломки досок, бамбука, грязный плавучий мусор и обессиленных рыб. С фиолетового неба сеялся мелкий дождь, все под ним как бы обновлялось, приобретало особый блеск — упругие листья лавра и орешника, зонты, прозрачные полиэтиленовые плащи, черепичные крыши, вывески и автомашины… Дождь шел спорый, затяжной; вода в море сделалась холодной, а он был теплый, с дымком, и неуютно становилось не от него, а от повторяющихся грубых порывов ветра, берущих свой гигантский разбег где-то далеко у горизонта.