Что требуется в иудаизме, так это не соглашаться, а участвовать. По словам нобелевского лауреата Эли Визеля, «если еврею не с кем браниться, он бранится с Богом, и мы называем это теологией, или сам с собой, и мы называем это психологией»8. Именно еврей Альберт Эйнштейн доказал посредством теории относительности, что даже результаты научных наблюдений зависят от точки зрения наблюдателя.

Другой еврей, американский философ Хорас Каллен, ввел в обиход выражение «культурный плюрализм», а вместе с ним – и метафору цивилизации как оркестра, в котором религиозные, языковые и художественные различия способствуют социальной гармонии, а не нарушают ее9. В том, что может показаться какофонией учебы в ешиве, евреи слышат симфонию.

Иудейские заповеди Божии записаны в двух главных писаниях, таких же многоголосых, как сама ешива. ТаНаХ – обширная антология всевозможных жанров, голосов, источников, охватывающих приблизительно тысячу лет. Он начинается не с одной, а с двух разных историй сотворения. Из ее двадцати четырех книг (две из которых – книги Руфь и Есфирь – названы женскими именами) мы узнаем о Боге и ангелах, царях и простолюдинах. Нам встречаются притчи, пророчества, стихи о любви, гимны, история богословия, литература мудрости, закон, апокалиптические видения.

Второй большой сборник сакральных текстов иудаизма, Талмуд, еще более разноплановый. Два с половиной миллиона слов этой масштабной мешанины различных линий аргументации не просто содержат противоречия, но и нагромождены вокруг них, и продираться к центру каждой страницы приходится в буквальном смысле слова в окружении конкурирующих толкований. «Переворачивай страницы, – наставляет один раввин, – листай их усердно, ибо в них – все»10. В одном из великих интеллектуальных поединков всех времен два раввина, Гиллель и Шаммай, расходятся в этой антологии споров по более чем трем сотням вопросов. За Гиллелем, которого называли образцовым иудеем, почти всегда оставалась победа, поэтому еврейский студенческий центр неподалеку от моего офиса назван «дом Гиллеля», а не «дом Шаммая»11. Но в Талмуд вошли не только толкования иудаизма по Гиллелю. В нем изложены и взгляды Шаммая. Следовательно, его слова – тоже священное писание. Или, как гласит отрывок Талмуда, завершающий рассказ о трехлетнем ожесточенном споре между школой Шаммая и школой Гиллеля, «слова и тех, и других – слова живого Бога, но закон соответствует мнению дома Гиллеля»12.

Большинство людей не выносит двусмысленности. Преследуя неопределенности и убегая от противоречий, мы щуримся, напрягаем зрение, пытаемся взять в фокус то, что видится размытым, как будто для этого достаточно нашей решимости. Евреи приучены не только терпимо относиться к двусмысленности, но и упиваться ею. Если, как писал

Оскар Уайльд, «воспитанный человек противоречит другим людям», в то время как «мудрый противоречит самому себе», то иудейские писания и есть воплощенная мудрость13.

Эта мудрость эхом повторяется в процедурах и методах работы Верховного суда США, который, подобно Талмуду, записывает особое мнение наряду с мнением большинства. Эта мудрость живет в тексте XVI века Шулхан арух (буквально «накрытый стол») – самом авторитетном галахическом собрании (еврейских «законов», или «правил») после Талмуда. Основной объем текста Шулхан арух написан евреем-сефардом с сефардской точки зрения, но комментарии, служащие «скатертью» (маппа) для «стола», накрытого сефардами, составил ашкеназский ученый. Раввинская традиция также прослеживается в жизни и наследии Зигмунда Фрейда, одного из великих еврейских мыслителей всех времен, который построил свой психоанализ на основе догадки, согласно которой люди спорят не только друг с другом, но и с голосами внутри них. Одна из задач психотерапии – обратить внимание на эти голоса и найти способ ужиться с двусмысленностями и противоречиями, которые они порождают.

Так почему же иудаизм, утверждающий, что существует один и только один Бог, снисходителен к такому множеству различных интерпретаций правильной (и праведной) жизни? Почему сегодня евреи разделены на ортодоксальных, консервативных, сторонников реформистского, реконструктивистского и гуманистического иудаизма? Почему уже во времена Иисуса различали столько разных иудеев – фарисеев, саддукеев, ессеев, зелотов? Почему на страницах Талмуда Абайе и Рава, два раввина и близких друга, так часто и так яростно спорят друг с другом? Почему иудаизм в большей степени, чем любая другая религия, олицетворяет то, что поэт Эдвард Эстлин Каммингс назвал «whying» («почемуканье»)?14

Начнем с того, что иудаизм – не миссионерская религия. Хотя бывали времена, когда иудеи пытались обращать в свою веру, иудаизм выжил главным образом благодаря наследованию, а не евангелизации. В сущности, раввины традиционно не приветствовали обращения, отвечая отказом потенциальным новообращенным трижды, прежде чем согласиться принять их. Следовательно, у иудеев никогда не возникало практических причин дать четкое определение своей идее для чужаков или же придерживаться этой идеи15.

Иначе говоря, в иудаизме нет Символа веры. Отлучения от веры крайне редки, иудеи никогда не пытались искоренить ересь, проводя аналог Никейского собора или составляя аналог Никейского Символа веры16. Однако отчасти функции Символа веры выполняет Шма (Шема). Эта формула, которую повторяют сегодня во время иудейских богослужений и которая столетиями жила на губах еврейских мучеников, начинается с ясного утверждения монотеизма: «Слушай (Шма), Израиль: Господь, Бог наш, Господь, един есть». Но сразу после этого доктринального утверждения происходит переход в ритуальное измерение: «И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем.