— Дяденька, ну дяденька же…

Какая-то тетка придержала его, навалившись теплой и мягкой грудью:

— Беги лучше до мамки, пусть в отделение идет, беги.

— Уйди! — крутнулся Кирилл.

Милиционер и младший были уже впереди. Вокруг густели люди.

— А этот что — тоже украл?

— Ножом, говорят, ударил. Вишь, кровь на руке.

— Ах, господи! Мамка, кричит, больная. Может, и вправду.

— Инвалида ограбить хотели.

— Этого-то! Такого ограбишь… Сам спекулянт!

— Щенок! Он кровь проливал!

— И, матушка-заступница, маленький-то какой…

— Дяденька, — спотыкаясь, тычась с разгона в чьи-то спины, снова ринулся Кирилл. — Отдайте его! У нас мамка больная, мы сусликов ловили, она кровью кашляет, не ходит совсем, у меня ведро там, украдут же!

Младший уже не плакал, а только икал, дергая воробьиными лопатками.

— Не мешай, пацан! — сказал милиционер, отталкивая его. — Хуже будет.

Кирилл вдруг споткнулся, но успел ухватиться за столб, обнял его натруженно гудящее, гладкое тело и почувствовал, что сейчас вот, сейчас сползет, осядет в теплую пыль и растечется в ней… Толпа обтекала его, редея, затихая. Младшего уводили все дальше.

Он постоял, пока не опустела улица, постоял да и побрел просто так, не зная куда. Вдруг вспомнилось ему оставленное ведро, повернул назад, но не дошел до угла и снова завернул к парку. Долго бродил по темным аллеям, тупо и без любопытства смотрел на целующихся, потом вышел к тому месту, где они стояли днем, рассматривая темный котелок, похожий на черепаху. Наклонился, вывернул его из земли, со злобой зашвырнул подальше в папоротники, сел на траву и заплакал.

Идти ему было некуда. И думать нечего было заявиться домой без младшего. Там мать. Жидкие полуседые космы раскиданы на красном напернике, желтоватые, отполированные голодом скулы… Она поднимется на локте, долго будет всматриваться в него, хрипло дыша, а потом спросит:

— Кирилл, где младший?

Она тоже звала его просто «младший».

Тучи постепенно затянули луну, посыпался мелкий дождик. Было уже совсем темно и сыро. Вернее, было еще темно, потому что до рассвета оставалось совсем немного. Во дворе соседнего барака, у Кривенчихи, орал петух. Кирилл протиснулся в скрипнувшую дверь и замер. «Мам», — тихо позвал он. Она дышала хрипло, неровно и глухо постанывала. «Спит», — решил Кирилл, прошел в угол и лег на свой матрас за печкой.

Проснулся он словно тотчас же. Ровное утреннее солнце заливало комнату.

— Мама! — бросился он к кровати. И еще громче: — Мама!..

Какое-то время после этого он прожил, точно контуженный: вроде бы и видел все, слышал, но по-настоящему ничего до него не доходило, оставаясь как бы за толстым стеклом, так что теперь, в воспоминаниях, ему трудно бывает отделить то, что было на самом деле, от того, что примерещилось.

Точно ли над могилой матери рыдала какая-то седая женщина, заламывая руки и порываясь прыгнуть вниз? И кто она? Как это узнать? И варили ли кутью с изюмом. Ничего ведь не помнится: где ели, когда? Только вкус этой самой кутьи очень ясно щекочет нёбо, а где же ему, детдомовцу, было потом ее пробовать?

Одно все-таки видится ему несомненно: вернувшаяся откуда-то тетка сидит на кровати, разматывает темно-синий с белой каймою платок и говорит, что с младшим все утряслось — милиция сама его и отправит в детдом, а вот за Кириллку придется похлопотать… Он слушает это насупившись, молча, не перебивая и не переспрашивая.

— Человек уж так от веку устроен, значит, что пока самому ему худо, он о себе и думает, — говорил он мне, судорожно оглаживая баранку и усмехаясь в пшеничные усы. — Потом-то, когда жизнь лучшать стала, выучился я, отслужил, женился. Баба у меня — прямо тебе скажу: повезло мне в жизни. Две дочки. Младшую музыке учить вот отдали. В двухкомнатную весной переехали. Отдельную, с горячей водой. Да? Чем не жить-то? А мне вот не живется, да и только. Сколь я бумаги одной на всякие запросы извел, сколь… А! Вот и вчера: вы все зубоскалите весело, а я лежу, и жжет меня прямо: ну как, думаю, он здесь, а мы вот так просмеемся и разойдемся завтра до свету, ничего не узнав?..

Гремел пустой прицеп; летел по степи, сотрясая округу, многотонный красавец КрАЗ; гулял в кабине горячий ветер, сухо и горько попахивающий пустыней. Растерянно и недоуменно вглядывался я в своего попутчика. Никак не мог взять в толк: в чем же так виноватит себя человек? Зачем казнится? Да мало ли в нашем поколении растерявшейся по всему свету родни! Что ж, так всем и убиваться по этому поводу?

Нет, не соглашался я тогда с его тоской, не принимал, не понимал ее…

Теперь вот — понимаю.

РАССКАЗ О САМОМ СТРАШНОМ

В их «рафике» я оказался случайно — ехал часа три, поневоле вслушиваясь в разговоры и злясь. С самого начала они мне как-то не глянулись, вся эта компания. И всех больше — главный их, некто Ральский. Или Уральский — толком я не расслышал — из этаких «вечных мальчиков», крепко за сорок, но все еще спортивный и ультрамодный. Он всю дорогу бил клинья к своей соседке — яркой блондинке лет двадцати пяти. То есть не в том дело, конечно, что бил, а в том, как не по возрасту настырно и бездарно это у него получалось. Блондинка нос к окошку воротит, а он ей и анекдотик с перчинкой, и то-се, и первый хохотать принимается… Ну, сам-то он — ладно, мужик в раж вошел, но и спутники его, солидные вроде люди, а тоже — вежливенько так ему подхихикивают, реплики подбрасывают. Усиленно делают вид, будто все с ним нормально, все как быть должно.