Не знаю — почему именно так я назвал эту лирическую новеллу-исповедь.
Может быть, потому, что к этой фамилии я питал с детства особое чувство после прочтения исторических романов; в ней чудилась романтика. Впрочем, точно не могу понять: навеяно это фамилией героя или другими воспоминаниями.
Но свой рассказ хочу повести о строго личном, глубоко интимном, о таких тайниках сердца, которые не всеми, возможно, будут поняты, но умолчать о них нельзя, если ведешь авторскую исповедь перед друзьями, перед временем.
На третий или четвертый день после слета школьных друзей, когда официальная часть была окончена и многие стали разъезжаться по своим городам и домам, некоторые из нас, оставшихся, как-то не сговариваясь, устроили своего рода мальчишник.
Нет, мы, конечно, не пели песен, как это полагалось на девичнике, перед венчанием. Мы — далеко не парубкового возраста, никого женить не собирались, а тем более — возбуждать у кого-либо такое желание.
Кто уже — стопроцентный дед, кто — кандидат в прадеды; все прочно и навечно закованы в круг семьи. Мы и не имели никакого желания по-стариковски посудачить, побрюзжать по пустякам, по модной традиции сетовать на молодежь или начинать демонстрировать свои болячки, сообразно возрастным менениям.
О, нет! Только не о старости.
Не было и кокетливого желания проявлять неуместное бодрячество, хорохориться, изображать из себя петушков, для которых жизнь и сейчас проходит в игривом «ко-ко-ко», в безудержном ухаживании.
И все же это был удивительный мальчишник!
Мы говорили, представьте, о любви. Да-да! О любви.
Не о той, которая давно излилась в страсть, во взаимность, в обыденность и привычку, или наоборот — в дикую ревность и обиду на это великое чувство.
Нет! Уговор и условия — жесткие: никаких «романчиков»! Никаких любовных похождений! Только сердечные тайны!
Разговор должен быть о несовершившихся «романах», о невысказанных никогда и никому вслух или в письмах признаниях, и поэтому решено: рассекретить сердечные тайны, которые, конечно же, каждый из нас носит с мальчишеских лет.
Да, мы говорили о любви. Вернее — о преддверии любви.
Мы сразу отказались от поэтических и философских сентенций. Ни одной цитаты о любви! Ни одного афоризма! Оставим в покое Шекспира, Петрарку, Пушкина, Есенина, Евтушенко!
Разрешаются только стихи собственные. К счастью, среди нас не оказалось поэтов-лириков, и разговор обошелся без стихов. Но не без поэзии.
Я не называю настоящими именами участников стариковского мальчишника: кто знает, как бы посмотрели на это исповедывающиеся деды.
О семейной жизни говорить запрещалось. Только о тех, кому не высказано ни слова любви, но образ которой до сих пор носишь в сердце, и в часы раздумий с особой теплотой вспоминаешь, и, чего греха таить, возможно, грустишь о несостоявшемся некогда свидании, на котором следовало б набраться мужества и сказать заветное: «Люблю!»
Не каждый участник мог бы ответить: зачем надо ворошить давно осевшую золотую пыльцу первого цветения любви? Зачем трогать рубец на сердце, который и до сих пор нет-нет — да и заноет в ненастную семейную непогоду, как приглушенная боль отроческого или юношеского тайного увлечения?
Такая потребность, очевидно, все-таки была, коли без сговора, вот так, сошлись здесь, залюбовались предвечерними красками моря и едва уловимым светом Венеры.
Не в такие ли тихие летние предвечерние часы мы бродили по бульвару или томились у моря, когда нам было по шестнадцать лет, и втайне надеялись случайно встретить ту девушку, без которой, казалось, не мог существовать этот мир. Нет, мы не назначали ей свиданий, не писали записок в прозе или в стихах, не присылали инкогнито в конверте билет «на кино», чтобы, словно невзначай, встретиться с ней в фойе и напроситься в провожатые.
Возможно, в те годы мы слишком щепетильно относились к проявлению своих чувств и берегли целомудренную нравственность своих тайно возлюбленных? Но кто же, как не влюбленный,— самый надежный охранитель девичьей гордости и достоинства!..
— Вы, конечно, помните нашу Леночку? — сказал один из нас и виновато улыбнулся.
Улыбнулись и все участники мальчишника.
«Леночку!..» Кто же не был в нее влюблен! Дочь директора школы, Леночка вызывала восхищение всего класса. Златокудрая, голубоглазая, с открытым милым и задорным личиком, на котором всегда цвела застенчивая улыбка, она проучилась в нашем классе всего один год, а поди ж — все успели в нее влюбиться!
— Так вот,— продолжал рассказчик,— Леночка была для меня божеством. Все нравилось в ней, даже ее чуть подпрыгивающая походка,— помните?
— Бог мой! Конечно!
— Божественная походка!..
На наше счастье, в числе участников не было однокашника, ныне профессора, который со свойственной ему самоуверенностью стал бы доказывать, что на первое слово о Леночке мог претендовать только он, хотя каждый из нас знал, что в те далекие детские годы будущий профессор имел весьма жалкий вид тихони и себялюбца. А такие, как известно, не пользовались вниманием даже у дурнушек, которые всегда падки на легкомысленные комплименты ребят.