Гулька ответила по-татарски. Дверь отворилась, и из-за нее показалась сухонькая улыбчивая старушонка в белом платке на роспуск.

– Айда, кызым [4] , – пригласила она Ладову и на своем языке что-то спросила у внучки.

– По-русски говори, – сделала ей замечание Низамова и тут же чмокнула абику в сморщенную щеку.

– Айда есть! Будешь? – тут же исправилась Гулькина бабушка и на кривых ногах поспешила на кухню.

– Не, – отказалась Низамова и, чтобы не расстраивать абику, прокричала той вслед: – Потом.

– Зачем потом? – удивилась женщина и приветливо помахала девочкам рукой.

– Потом! – притопнула ножкой Гулька и, усадив Ладову на диван, пошла вести с абикой переговоры.

До Василисы из кухни доносилась татарская речь, кое-что она даже понимала, но особо не вслушивалась, потому прекрасно знала, как бы абика не отказывалась помочь, Гулька все равно своего добьется. Так и вышло.

Низамовская бабушка вынесла из своей комнаты коричневый пузырек со спиртом, опустила туда иглу с пропущенной сквозь ушко шелковой ниткой, прочитала намаз и позвала Ладову:

– Айда, свет садись.

У Василисы подкосились ноги.

– Айда-айда, – улыбнулась беззубым ртом абика и постучала сухой ладонью по стулу, приглашая Ладову присесть.

– Опять зубы не надела, – проворчала Низамова и уставилась на Василису, как удав на кролика. Отступать было некуда: позади – запертая на железный засов дверь, впереди – обретенная в муках красота. – Иди, что ли, – заволновалась Гулька, как будто это ей предстояло пройти через горнило испытаний.

Ладова глубоко вздохнула и, мысленно попрощавшись с ни о чем не подозревающими родителями, выдвинулась на передовую.

– Хава Зайтдиновна, – взмолилась Василиса. – Это больно?

– Не, – прошамкала абика и нацепила на нос очки. – Аллах поможет, – пообещала она православной Ладовой и, достав иголку, точным движением проткнула ее ухо.

Василиса негромко ойкнула и вытаращила глаза: в ушах стоял тот самый хруст, о котором ее предупреждала Низамова. Бабка завязала узелок, обрезала нитку и снова засунула иголку в пузырек со спиртом.

– Абика, – позвала ее Гулька и перешла на татарский, потому что так было проще: Хава Зайтдиновна половины русских слов, доступных среднестатистическому татарину России, просто не понимала. И Ладова это знала, поэтому не обижалась и не чувствовала себя не в своей тарелке, когда в доме у Низамовых звучала татарская речь.

Проткнув второе ухо, абика посмотрела на свою внучку как на умалишенную и протянула той руку ладонью вверх. И тут наконец Василиса поняла, о чем переговаривались эти двое. Гульназ торопливо расстегнула болтавшийся в ухе золотой полумесяц и ловко вытащила серьгу из уха. Сначала – из одного, потом – из другого.

– Не надо! – взбунтовалась Ладова и лихорадочно затрясла головой.

– Брезгуешь, что ли? – скривилась Гулька и с обидой поджала губы.

– Да что ты! – разволновалась Василиса. – Они ж золотые!

– Так золотые и надо, – успокоила ее Гульназ, а Хава Зайтдиновна щелкнула портновскими ножницами, осторожно вытянула окровавленную шелковую ниточку и легко вставила серьги собственной внучки в чужие уши. – На, – Низамова протянула Ладовой зеркало, чтобы та полюбовалась собственной красотой.

Василиса с опаской заглянула в сверкающий серебром овал и увидела свое испуганное лицо, к которому приклеились два золотых татарских полумесяца.

– Теперь ты татарка, – серьезно произнесла Гульназ, а потом задорно расхохоталась: – Васька! Все! Расслабься! А то у тебя вид, словно ты в туалет хочешь!

Низамова вытаращила глаза, надула щеки и напряглась так, что ее смуглое личико побагровело. Абика быстро поняла, кого изображает ее внучка, и захихикала:

– Айда! Есть давай!

Это предложение понравилось Ладовой гораздо больше, чем все остальное. Она с готовностью отправилась на низамовскую кухню и, пока шла, чувствовала, как покачиваются в ее истерзанных ушах довольно тяжелые золотые полумесяцы. А потом на пару с Гулькой они наворачивали кыстыбый [5] , запивая их наваристым говяжьим бульоном, в котором плавала мелко порубленная свежая зелень. И абика сидела напротив таких разных девчонок, с умилением переводя взгляд с одного лица на другое, и послушно отвечала на вежливые вопросы Василисы о здоровье, о погоде, о телевизоре, возле которого Хава Зайтдиновна проводила весь день, периодически переключаясь на приготовление обеда или ужина.