Проблемы монархизма, самостийничество и национальный вопрос, роль еврейства в разрушении традиционной России — эти и другие неразрешённые вопросы российской жизни тех дней обсуждались братьями с чувством бессилия и безнадёжности под трепет огня в «буржуйке» и «аккомпанемент» горилки.

В революционные годы и особенно годы Гражданской войны политическое становление Ивана Солоневича стало свершившимся фактом. Его публицистическое перо окрепло, он легко ухватывал суть повседневных событий и уверенно интерпретировал их с позиций «белого дела». Как следствие — оригинальные, часто пророческие сюжеты его статей. Прогноз Ивана о дальнейшем успешном наступлении белой армии, падении Москвы и гибели Совдепии, однако, не сбылся.

О своих взглядах той эпохи Солоневич вспоминал без каких-либо умолчаний: «В 1920 году я был политически довольно грамотным молодым человеком. Я был монархистом, антисоциалистом, верующим и вообще всем тем, что принято называть „реакцией“». Видный деятель эмиграции С. Л. Войцеховский [17] так писал о монархизме Солоневича: «Благо России может быть обеспечено только Монархией. Монархия в России возможна только одна — НАРОДНАЯ, БЕССОСЛОВНАЯ. Иван Лукьянович твердил это всегда — и в 1919 году в Киеве, когда я с ним познакомился в редакции „Вечерних огней“, и годом позже, в Одессе, когда он о Народной Монархии говорил в советском подполье нам, членам Союза освобождения России» [18] .

Во время пребывания в Киеве Иван получил возможность услышать, как говорится, из первых уст о планах и намерениях большевиков. В качестве корреспондента «Вечерних огней» он встретился с Дмитрием Мануильским [19] , который был в то время своего рода «дипломатическим представителем» Советской России в Киеве. Интервью переросло в полемику, и Солоневич стал доказывать красному эмиссару, что «большевизм обречён — ибо сочувствие масс не на его стороне».

Мануильский снисходительно «просветил» наивного репортёра:

— Послушайте, дорогой мой, да на какого же нам чёрта сочувствие масс? Нам нужен аппарат власти. И он у нас будет. А сочувствие масс? В конечном счёте — наплевать нам на сочувствие масс.

Этот разговор в Киеве, описанный позднее в книге «Россия в концлагере», стал исходной точкой для размышлений Солоневича о причинах кажущейся прочности советской власти и внешней эффективности её аппарата: «Очень много лет спустя, пройдя всю суровую, снимающую всякие иллюзии школу советской власти, я, так сказать, своей шкурой прощупал этот, уже реализованный, аппарат власти в городах и деревнях, на заводах и в аулах, в ВЦСПС и в лагере, и в тюрьмах. Только после всего этого мне стал ясен ответ на мой давнишний вопрос: из кого же можно сколотить аппарат власти при условии отсутствия сочувствия масс? Ответ заключался в том, что аппарат можно сколотить из сволочи, и сколоченный из сволочи, он оказался непреоборимым; ибо для сволочи нет ни сомнения, ни мысли, ни сожаления, ни сострадания».

Одной из своих работ, посвящённой анализу тоталитарных систем с социалистической, национал-социалистической и псевдосоциалистической подоплёкой, Иван Солоневич даст впоследствии название «Диктатура сволочи». Это название — сконденсированный итог тридцати лет его жизни под спудом «антигуманных, деструктивных, аморальных» общественно-политических систем, которые вожди, диктаторы и фюреры пытались навязать человечеству как единственно возможные.

Красные вновь наступали. В Одессу Иван уехал последним поездом, семью пришлось оставить в Киеве: на «железке» царил хаос, гарантий в том, что он сможет довезти жену и сына в целости и сохранности, не было никаких. Повсюду торжествовало право сильного: грабежи, кровавые расправы, насилие. Эпидемии тысячами косили людей, словно вернулись мрачные времена Средневековья.

В 1920 году в Севастополе умер брат Всеволод. Об обстоятельствах смерти Всеволода рассказал Борис в автобиографической повести «ГПУ и молодёжь». Эвакуировавшись после ранения из Туапсе в Севастополь, Борис случайно встретился с Лушевым, товарищем своих братьев по спортивному обществу «Сокол». Тот сообщил, что Всеволод служит комендором на броненосце «Алексеев» [20] . Не теряя времени, Борис помчался на Графскую пристань, откуда на дежурном катере добрался до грозного корабля. Вахтенному офицеру не пришлось напрягать память и выяснять, служит ли на броненосце Всеволод Солоневич: из Морского госпиталя только что поступило извещение, что он умер от сыпного тифа. Борис покинул корабль с ощущением «первого в жизни большого горя»: «Я опоздал на несколько часов… Где-то в серой больничной палате, окружённый равнодушными чужими лицами, бесконечно одиноким ушёл из жизни мой брат… А через неделю я и сам лежал в сыпном тифе в той же палате, где недавно умирал мой брат. И в полубреду я слыхал, как подходили ко мне сестры милосердия и шёпотом спрашивали:

— Солоневич?

— Да… Только другой…

— Ну, совсем как тот!.. Ну, Бог даст, хоть этого выходим!».

Первые дни в Одессе Иван Солоневич существовал на небольшие киевские сбережения, потом стал редактировать газету «Сын Отечества». Несмотря на войну и комендантский час, жизнь в городе была сносной. Инженеры Добрармии и местные техники поддерживали в рабочем состоянии городское хозяйство: освещение, водопровод, трамвайные пути. Продукты первой необходимости были доступны, несмотря на разгул спекуляции. Слухи о неминуемом прорыве Красной армии стали привычными: считалось, что они распространялись большевистской агентурой.

В дни эвакуации армии Врангеля Иван был недееспособен: лежал в беспамятстве в госпитале, — заболел сыпняком. Как говорил впоследствии Солоневич, госпиталь «в некоторой степени определил мою судьбу и начало моей советской карьеры: после выздоровления я стал санитаром в другом сыпнотифозном госпитале».

Неожиданно, «проявив инициативу», из Киева приехала жена с сыном. Поездка была тяжёлой. «С превеликими мытарствами, после шестидневного сидения на чемоданах и мешках, вместе с четырёхлетним Юрочкой, в товарном вагоне, я притащилась (буквально притащилась) в Одессу», — вспоминала Тамара Солоневич [21] . Все вместе поселились на «дачке» по соседству с 12-й остановкой трамвайной линии, которая связывала Одессу с курортно-пляжным пригородом Большой Фонтан. Место было уединённым, на периферии чекистских патрулей, которые, по словам Тамочки, «в этот период рыскали, как гончие, по Одессе и окрестностям, вылавливая белых».