Бабенко, агент «Прицельный», «специализировался» на выявлении и разработке белых офицеров. Солоневичи к офицерской категории не относились, но в Ленинградском ОГПУ сочли необходимым ввести в разработку «Спортсмены» именно «Прицельного», человека авантюрного склада и широкого кругозора, физически крепкого, умеющего входить в доверие.

«Прицельный» не подвёл и на этот раз. Он получил сведения о точной дате побега, маршруте движения, «характере вооружённости» группы. В своих письменных отчётах он, правда, несколько преувеличивал степень «ожесточённости» Солоневичей, их готовности «с боем» прорываться на Запад. Такие отчёты вызывали обострённую реакцию в Управлении НКВД и, как следствие, — повышенные денежные поощрения «Прицельного».

Во время последней перед побегом встречи с курирующим сотрудником сексот обеспокоенно отметил, что ощутил некоторую настороженность Ивана, когда посетил его «на даче» в Салтыковке: «Все участники побега живут в страшном напряжении, знают, что рискуют жизнью, и потому боятся даже собственных теней. Каких-либо поводов заподозрить меня я не давал. Однако Иван, как организатор и вдохновитель побега, опасается провала. Он знает, что в этом случае последствия для его родственников, втянутых в аферу с бегством за кордон, в том числе для сына, будут серьёзными. Иван переживает. Юрий успокаивает его, играет на гитаре, развлекает песенками».

В первой главе этой книги была изложена версия Ивана об обстоятельствах ареста. Борис тоже описал «сцену ареста» в свойственной ему экспрессивной манере: «И вот… ночью в вагоне поезда, нёсшем нас по Карелии, я проснулся от какого-то прикосновения. Кто-то держал меня за руки и обшаривал карманы, где у меня лежал револьвер. „Воры!“ — мелькнуло у меня в сознании, я рванул чью-то руку. Послышался хруст кости, стон, но в этот момент в лицо мне вспыхнуло несколько электрических лампочек, и чёрные револьверные дула показались перед глазами.

— Не рвитесь, товарищ! Вы арестованы. Протяните руки!

Борьба была бесцельна. Резко щёлкнула сталь наручников. Весь вагон был в движении. Старики, рабочие, инженеры, военные, все они стояли с револьверами в руках и радовались удачно проведённой операции. Как оказалось впоследствии, для нашего ареста было мобилизовано 36 чекистов, переодетых в самые разнообразные костюмы… На каждого из нас приходилось по 7 человек, вооружённых и привыкших не стесняться перед кровью и выстрелами».

В безвыходной ситуации братья Солоневичи не потеряли присутствия духа, хотя было понятно: влипли всерьёз и надолго! Больше всего переживал Юра: он вёз на себе пакет с «разоблачительными» фотонегативами. Снимки были сделаны Борисом на улицах Орла, и сюжеты их были похожими: трупы и трупы людей, бежавших от голода на Украине. От улик необходимо было избавиться, и Юра, руки которого были стянуты наручниками, сумел, преодолевая боль в запястьях, вытащить из заднего кармана брюк конверт с негативами и потом незаметно для чекистов засунуть его в щель вагонного окна.

Следователи не скрывали, что обладают необходимыми доказательствами для осуждения беглецов за целый букет преступлений: организация контрреволюционного сообщества, ведение агитации против советской власти, шпионаж, подготовка побега за границу. Участникам группы пришлось давать показания друг на друга. Нравственные страдания каждого в дни следствия были запредельными. Любое произнесённое слово могло стать роковым, оправдывающим «высшую меру».

В архиве Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области хранится следственное дело Ивана Солоневича и «организованной им группы». Биограф писателя Кирилл Чистяков, который ознакомился с этим делом благодаря ходатайству внука писателя Михаила Юрьевича, получил возможность сравнить показания Солоневича (по протоколам допросов) с тем, что он пишет в книге «Россия в концлагере». Как отмечает Чистяков, Солоневич, написав, что отказался что-либо подписывать, а затем и вовсе давать показания, несколько искажает факты — показания он и писал собственноручно, и подписывал написанное следователем; но в этих показаниях он только повторял и подтверждал то, что обозначил Никитин, и не более того. По мнению Чистякова, «в целом описание попытки побега и того, что ей предшествовало, а также хода следствия и допросов в „России в концлагере“ соответствует тому, что Иван Солоневич показывал на следствии. Особенно точно совпадает то, что касается самой попытки бегства. Безусловно, какие-то вещи Иван Солоневич мог скрыть или приукрасить, но он имел на это право — право художника, которому к тому же необходимо учитывать идеологические и политические моменты» [47] .

В ходе следствия Иван придерживался тактики разумной гибкости. Он старался говорить о том, о чём следователи заведомо знали. Отпираться наглухо было глупо и бесполезно, потому что показания давали все члены группы, а в проверке их искренности и достоверности следователям помогал Бабенко. Формально дело базировалось на показаниях Никитина. Он как слабое звено был допрошен в первую очередь. Как написал об этом Солоневич, Никитин «наворотил совершенно жуткой чепухи, запутав в ней и людей, которых он знал, и людей, которых он не знал. Он перепугался так, что стремительность его „показаний“ прервала все преграды элементарной логики».

Тамара в своей книге «Три года в Берлинском торгпредстве» проявила к Никитину больше снисходительности. Она описала его как человека доброго, смирного и законопослушного. Никитин работал в торгпредстве бухгалтером. После смерти жены его «состоятельные» братья, которые жили в Эстонии, стали звать Никитина к себе. Тамара советовала ему стать невозвращенцем, перебраться к родным. Но бухгалтер был «слишком честным, чтобы ослушаться начальства». Решил вернуться в Советскую Россию и потом в законном порядке оформить выезд. После трёх отказов он всё-таки решился на побег.

«Кончилось всё ужасно, — подытожила Тамара судьбу бухгалтера. — Как я теперь узнала от своих родных, на допросе Никитина следователь угрожал ему револьвером, кричал на него и заставил его подписать заведомо ложные показания о том, что он, якобы со мной вместе, шпионил в торгпредстве против советской власти. Никитин совсем потерял голову и наговорил такого, что получилось действительно нечто вроде детективного романа. Словом, его закатали на восемь лет в концентрационный лагерь. Мне очень жаль Степана Никитича» [48] .