Мы заказали кофе. На стойке бубнил телевизор.

Я показала Маниаки письмо; он взял полиэтиленовый файл за самый краешек, повертел. Я объяснила, что письмо написано от имени моей прабабки, она в молодости работала в доме на этой самой улице, на Брансуик, но Маниаки тотчас меня поправил: Дагласс останавливался на Грейт-Брансуик, ее теперь переименовали в Пирс-стрит.

– А я-то думал, почему вы хотели встретиться здесь, – сказал он.

– То есть это не Грейт-Брансуик?

– Увы.

Я сконфузилась – как же так, он знает о месте работы моей прабабки больше меня, – но ведь он, в конце концов, ученый. Он и сам, похоже, огорчился, что меня поправил, сказал, что сведения про улицу скудны, и про дом тоже, поскольку дом давно снесли, но вот Ричард Уэбб интересует его очень сильно. И можно рискнуть, пойти на Пирс-стрит пешком, но из-за визита королевы весь город как жгутом перетянут.

Конверт в файле был запечатан. Маниаки ничуть не смутило, что вскрыть письмо нельзя. Он толком не знал, что случилось с Изабел Дженнингс, но отнюдь не исключено, что она помогла Фредерику Даглассу купить свободу через одну женщину в Ньюкасле, некую квакершу Эллен Ричардсон, которая давно боролась против рабства.

– В Америку он вернулся раскабаленным.

Раскабаленный. Странное, прелестное слово, за него я полюбила Маниаки еще больше. Браун-стрит в Корке тоже не осталось, сказал он. По его данным, снесли в шестидесятых, построили супермаркет. Он не знает, когда уехало семейство Дженнингсов, но подозревает, что во время Голода. Вины тут хватит на всех, сказал он, и англичане хороши, и местные протестанты. Я сказала, что была еще аметистовая брошь, тоже хранилась десятилетиями, но давно потерялась где-то в Канаде – в Торонто или, может, в Сент-Джонсе.

Он приподнял очки и прищурился в телеэкран. Там парил вертолет. Как долго держится этот поразительный мир.

Маниаки взял письмо за краешки, повертел, поднес ближе к свету, но я попросила особо на письмо не светить, потому что чернила нестойкие, даже в полиэтилене.

Больше всего мне нравилось, что он не просил ни открыть письмо, ни одолжить, чтобы университетские коллеги бомбардировали конверт протонами и нейтронами – ну или как они там вычисляют, что внутри? По-моему, он понимал, что я не рвусь к финалу, если возможен финал, что грядущая истина не очень-то привлекает меня; молодой человек, ученый – любопытно, что его так тешит неуловимое.

В Чикаго, сказал он, живет один коллекционер – за сувениры Дагласса платит тысячи. Уже купил Библию Дагласса и предложил немыслимые деньги за пару гантелей, которые в итоге очутились в вашингтонском музее.

Маниаки пальцем потер висок.

– Хоть какие-то гипотезы есть, о чем речь в письме?

– Я думаю, это просто благодарственная записка. А…

– Насколько я знаю.

– Ну, пусть это будет нашей тайной.

– Его никогда не открывали. Джек Крэддох говорит, это метафора.

– Похоже на него, – сказал Маниаки и своей замечательной прямотой понравился мне еще больше. На миг он словно уплыл мыслями вдаль, помешал сахар в кофе. – Отец писал мне письма на тонкой бумаге, авиапочтовой, морщинистой такой. – Больше он ничего не сказал, разнял края пластикового файла, вдохнул запах и робко глянул на меня. Какие дали он одолел? Какие принес истории?

Он вынул телефон и стал фотографировать письмо. Был очень бережен, но из полиэтилена выпала пара крошечных хлопьев: просто пылинки. Естественная энтропия. Я сказала что-то пустопорожнее – мол, все мы распадаемся так или иначе, – и он закрыл файл, но на стол спорхнула бумажка с булавочную головку.

– Вы правда думаете, что за это денег дадут? – спросила я.

– А сколько вам нужно?

Я как бы рассмеялась. Он тоже, но мягко.

Чуть склонил голову набок, будто лица его только что коснулся некто малознакомый. Почему письмо вообще хранили? То, что с превеликим тщанием спрятано в комод, вполне вероятно, не будет найдено больше никогда. Маниаки потянулся через стол, будто хотел коснуться моей ладони, но отдернул руку, взялся за кружку с кофе.

– Могу узнать, – сказал он, по столу подталкивая ко мне файл. – Сегодня отошлю фотографии.

Микроскопические хлопья конверта так и лежали на столе. Маниаки глянул на них. Я уверена, он сам не заметил, как рассеянно лизнул палец, прижал бумажную крошку к столешнице. Глядел куда-то за мое плечо. Малюсенький бумажный обрывочек. С иголочное ушко. Маниаки смотрел на него долго-долго, но мыслями явно где-то витал. Положил крошку на язык, подержал, затем проглотил.

Когда сообразил, стал, заикаясь, извиняться, но я ответила, что это ничего, все равно их смели бы со стола, убирая тарелки и чашки.