Ламповой сажей на пересохшем папирусе
Читать

Ламповой сажей на пересохшем папирусе

32 Полосы [165]

Стихи и поэзия

:

поэзия

,

лирика

.
2014 г.
Аннотация

«Стихи Ирины Валериной отличаются культурой письма, интонационной выразительностью, завидной внутренней энергетикой. Поэтесса радует читателя широкой эрудицией, богатым лексиконом. То и другое используется органично, не демонстративно  – исключительно с целью оптимального воплощения основного замысла. Гармоничное сочетание «низкого» и «высокого», ненавязчивые контрасты меж мифологической и бытовой составляющими – всё это создаёт иллюзию лёгкой доступности смыслов, вложенных поэтессой в стихотворные тексты. Однако смыслы эти куда глубже и сложнее, чем может представиться при поверхностном прочтении.

Объёмное восприятие мира и времени – свойство врождённое, оно не может быть благоприобретено, в отличие от техники письма. Мне представляется, что у поэтессы впереди значительные перспективы – время её работы в литературе невелико, исчисляется несколькими годами.

Думаю, читателю (особенно читателю-литератору) будет интересно познакомиться с этим незаурядным автором, «поэтический голос» которого уже сейчас отчётливо своеобычен, отличим от прочих. А разве не это – признак подлинной поэзии?»  Нина Огнева, Ростов-на-Дону, 2014

Здравствуй, зрелость

Это, наверное, возрастное — время, на самообман скупое. Парк одинокий, сухая хвоя... Пошлый рекламный сор — тот, на который нас бес рыбалит. Больше не манят иные дали, роль чудотворца снесу едва ли, скучно с недавних пор. Просто живу — на таблетках неба. Веришь, на днях прописал плацебо док, что анфас так похож на Феба, в профиль же — чистый чёрт. Вот и смотрю, как плывут столетья. Над паутиной электросети снова бесчинствует дерзкий ветер, неприручённый норд. Сказки закончились. Здравствуй, зрелость. Я к тебе, милая, притерпелась и принимаю твою дебелость, сухость и склочный нрав. Кто я? Мурашка под божьей дланью... Видишь, над лиственной жухлой стланью дикой, сторожкой, несмертной ланью время летит стремглав?

Если

Если долго стоять у могилы брата, то с гранита тусклого сходят даты, и портрет, давно не хранящий сути, обретает едкий характер ртути — вот черты плывут с дождевой водою, обнажая главное. Подо мною — как черта, что держит метаний сумму — глинозёмный слой, благодатный гумус, где лежат без жизни сухие зёрна. Можно верить в то, что от века спорно: в беспримерный суд, в воскресенье плоти, но меня сомнение вновь приводит на сыпучий край безразличной ямы. На ладонях почвы — бугры да шрамы, что таят эпохи ещё до homo. Среди них и горе моё фантомно, и сама я — тень. Да простится тени, что ведут не к свету её ступени. День ещё один не пройдён, так прожит. Вязнет в глине мысль, и сегодня ноша тяжела, как тёмное время суток, но люблю без веры, вразрез рассудку, и держусь за память, за тень возврата, за пригоршню праха с могилы брата.

***

ветер холод зимний сад ад взрослеющего тела тёмные мазки на белом снег рябина пубертат пропасть звёзды тишина безразличие вселенной тау-крест иноплеменной смута слёзы омут сна тьма уроненная внутрь тьме равняется снаружи боль растёт причастность душит поднимает слово кнут пробуждение души мир пустой и молчаливый утро небо перспектива бесконечная как жизнь <...> зрелость смута близость дна тьма с которой примирилась слово бросовая милость полночь  тучи  тишина.

Времени жернова

Неспешно вращает время тяжкие жернова. Растёт, пробиваясь в небо, шёлковая трава, хранит янтарное семя.  Она не знает пока: всё перемелется скоро — будет просто мука. Она не знает — и ладно, траве это ни к чему. На тоненькой нитке ветер солнечную хурму качает в высоком небе, в завтра бегут облака, всё перемелется скоро, будет просто мука. Наступит новое завтра, чей-то яркий рассвет согреет прозрачным утром вспыхнувший страстоцвет, и ссыплются наземь секунды из сжатого кулака. Всё перемелется, веришь?  Будет просто мука...

Трудно быть

Трудно быть богом. Бога возводят в степень, чтобы потом низвергнуть в пучину страсти. Слаб человек, но гибок, как сочный стебель: пастырем будь мне, отче, и к ране пластырь вовремя дай с отборным насущным хлебом, дом дай и в дом, и малым, и домочадцам. ...Если стоять вне стен Твоего вертепа, где невозможно жизнью не измельчаться в фарш человеческий, Ты предстаёшь иначе: деревом, светом, свободным июльским ветром. Господи Боже, Ты всё ещё хрупкий мальчик, Бог мой уставший, ты старше любых бессмертных. В правой Твоей ладони ключи и правда, в левой — вспотела жажда держать за горло. Всё, что я вижу, верно, делить бы на два, но Ты умножишь втрое, поскольку форма есть и гарант, и формула для повтора: цепи, спирали — по образу, но без права. Господи Боже, ты зыбок, как сонный морок, Бог мой ужасный, ты полон гоморрской лавы. Да, это ересь — так скажет любой крутящий ручку шарманки по производству буден, но я свободна, как всякий, кто видел ящик, где прирастают агнцы и слепнут люди.

Из приходящего

«...но если ты страшишься тишины, то вкруг тебя все бесы наготове...» Срывался голос. Ржавые от хны, от времени, в котором было крови не меньше, чем горячечной любви в ответном и почти забытом взгляде, от долгой жизни выжженные пряди спадали на усталое лицо. В обжитый мир на хлипкое крыльцо свет полнолунный лился благодатью, и мы делили хлеб, вино, объятья как две сестры, прошедшие разлуку длиною в неосознанную жизнь. Царила ночь. Шептались листья бука, шуршали осмелевшие ужи, в утробной глубине пищали мыши, но мир их откровения не слышал, поскольку всякий смерти предречён. «.. не верь, всё врут, что время — лучший лекарь...» «...любила в нём не Бога — человека...» «...и в вечности люблю...» А я молчала. Всё, что умею я — молчать и ждать. Шёл долгий звёздный дождь. Шло время вспять над миром, обращаемым к Началу. Был крепок сон её младенца-сына, укрытого изношенным плащом, и плакала по-детски Магдалина, уткнувшись в моё острое плечо.

Волхвы

Приходят волхвы: Каспар, Бальтазар, Мельхиор. Приносят дары: золото, смирну, ладан, и призывает к радости горний хор, но Мельхиор суров, Бальтазар заплакан, а про Каспара лучше не говорить, поскольку своё лицо он в пути утратил. Зачем вы, к чему вы, немые мои цари, стоите понуро в несдержанном снегопаде, и на плечах ваших к небу растут холмы, и пахнут ладони ваши огнём хурмы, не донесённым до рта моего и на этот раз? Смотрят волхвы. Самый юный — зеленоглаз, старый — очами светел, и с глазом вороньим третий: чёрным, как ягода дикого злого тёрна, тусклым и мёртвым, как в срок не взошедшие зёрна. Я раскрываю дверь — заходите, мол, скатертью белой покрою усталый стол, выставлю чашки — прабабкин ещё сервиз. Но Бальтазар и Каспар молча смотрят вниз, а Мельхиор улыбается вдруг светло, точно пронёс Всевышний густое зло мимо него, ни капли не уронив. Солнце благословенной страны олив пляшет в его ладони безумной жрицей. Падает снег, несдержан и вечно юн, где-то поёт незримая Гамаюн, воображая себя то девой, то райской птицей, и этот сон мне долгую вечность снится. Собственно, чем он хуже, чем прочий бред? Тянутся мимо тысячи тысяч лет. Свет, темнота и снова неверный свет... Времени нет, в здешнем чистилище времени тоже нет.

Вдохни

И как из темноты не изъять свет, и как из тишины не извлечь звук, так и от бытия не отделить смерть, поскольку бытия, как и смерти, нет. Есть влажная глина, гончарный круг, мерное вращение, нога на педали, рука, вспорхнувшая на плечо, любящий взгляд, и едва ли нужно что-либо ещё... Разве что тихий вечер, горчинка винная в глиняной кружке, сыр со слезой, новая книга, прочтённая наполовину, и ходики, ухающие совой, мотыльки, принимающие свечение, ночь, и над ночью огни — плавно текущие над головой реки небесные, звёздные ильмени, и новый сосуд, ждущий одушевления. Вдохни...
в официальном магазине Литрес

32 Полосы
Ламповой сажей на пересохшем папирусе