Ильяс справил свадебный той всего полтора года назад. Но семейным счастьем насладиться не успел — от неведомой болезни жена скоропостижно скончалась. Неутешный муж переживал так, что мать его сразу же пошла от кибитки к кибитке в поисках невесты. Тут кстати подвернулся Хромой мулла, намекнул о своей племяннице, живущей в Хаджиговшане, взялся способствовать сватовству. Так определилась судьба Менгли.

Медед сперва мялся, мямлил, чесал затылок. Он зла дочери не хотел, но ведь кроме желаний есть еще и обстоятельства, которые вынуждают нас иной раз поступать не так, как того хотелось бы. И в конце концов был установлен размер калыма.

Неожиданно заболела Менгли. Она слегла на следующий день после того, как мать сказала ей о согласии отца. Босая, в легком платье вышла она глубокой ночью из дому и простояла до тех пор, пока заледенела вся. А потом слегла. Думали, что умрет, о всяких сватовствах позабыли, но здоровье взяло свое, Менгли оправилась, хотя воспаление легких — не шутка.

Снова возобновился свадебный ритуал. В считанные дни был уплачен калым, назначен день свадьбы. Обе стороны спешили еще и потому, что в Хиву ушел первый караван — мог прискакать Махтумкули.

Глаза у Менгли не просыхали, она готова была руки на себя наложить. Но мать глаз не спускала — по интимным делам вместе с дочерью ходила, ела вместе с ней, спать ложилась рядом, заперев предварительно дверь и привязав снаружи злобного пса, приведенного с другого конца села. А напротив их войлочной юрты, в камышовой мазанке, спал Медед — на него, правда, надежда плохая была, храпел так, что хоть уши затыкай.

Менгли металась на постели. Десятки раз она меняла положение, но улечься никак не могла. Подушка колола, одеяло кололо, матрац буграми собирался. О господи! Да когда же это кончится, когда покой снизойдет на сердце!

Нет пути, нет выхода, мертвый круг.

— Чем провинилась перед тобой, аллах?!

Огульгерек проворно подхватилась, мгновенно зажгла светильник, всмотрелась в полутьму.

— Ты чего?

Что ей ответить на пустой и ненужный вопрос? Ну, что!!!

— Чего молчишь?

Ах, мама, тебе ли спрашивать, мне ли отвечать…

Глухие рыдания бьются о глухую кошму юрты.

Сидит Огульгерек, чешется, сплошная сумятица чувств.

— Ну ладно, ладно, перестань…

А что "перестань"? Сама как меж двух жерновов: и дочку жаль, и от жизни никуда не спрячешься, хоть в таракана превратись. Эх, будь ты неладно все! Женская доля, дурная доля, кто тебя только одолеет? Мечется Менгли, убивается, про Махтумкули твердит. Жалко мне, что ли, чтобы ты за Махтумкули вышла? А что поделаю, коли не получается так! Не все у нас получается, что сердце просит… не все, доченька…

Когда-то и Огульгерек любила. Молодая была. Надеялась. А его Курбаном звали. Курбаном, а не Мамедом! Не спросили у нее, не посоветовались — взяли да и увезли из родного села. Вот тебе и мечтания, вот тебе и судьба. Не твоей волей она определяется, а обычаями определяется, традициями определяется, законом!

"Бедная ты моя Менгли! Традиции хочешь обойти? Закон нарушить хочешь? Уклониться от пути, по которому веками твои предки следовали? Ничего, моя бедная, у тебя не получится, и не моя воля стоит между тобой и счастьем твоим. И не отцовская воля… Хороший род у Довлетмамеда, и уважения много от людей, и почет кругом, да беден он. Атанепес же с редкостной щедростью раскошелился. А нам это — важно, нам Бекмурада, брата твоего, женить предстоит, калым ему платить требуется. Помоги, доченька, брату своему, мы с отцом не в силах сделать это. Мы любим Махтумкули, уважаем его, ценим, да ведь и такого забывать нельзя: "Не проходи мимо доли, когда она рядом ходит, — говорят. — Хватай ее обеими руками, пока другой не схватил". Или — глупая я? Хромого муллы наслушалась?.."

В общем, запуталась Огульгерек в своих желаниях. А когда запутаешься, не вдруг до истины доберешься.

— Мама!.. Мамочка!.. Не терзайте вы меня!

— Умолкни! — Огульгерек сердито заскребла зудящую голову. — Скольким людям отказали уже! До каких пор в девках будешь сидеть? До седой косы? Чего хнычешь!

— Мамочка!..

— Постыдилась бы! Свет на нем клином сошелся, что ли?

— Не пойду! Убивайте — не пойду!

— Пойдешь как миленькая!

— Не пойду-у-у-у!!!

Огульгерек замахнулась, но не ударила. Хоть она и кричала на дочь, а сама состраданием мучилась. И слезы девочки обжигали душу матери. Но ничего уже поделать было нельзя — все решено, освящено, узаконено. Иначе — позор на всю жизнь.

С приходом весны пробудилась унылая природа. Сперва заблестели, заискрились вершины горного хребта, потом солнечное тепло спустилось в долины, всколыхнуло подспудные силы земли — и вокруг стало прекрасно. Казалось, даже слишком уж хорошо стало, чтобы безоглядно верить в эту красоту — в живой бархат зеленых ковров, в щедрость и сочность красок, в легкий, освежающий, такой молодой воздух. И река как-то по-особому плавно несла свои воды, поигрывая мелкими барашками ряби.

Год обещал быть урожайным — дружно поднимались всходы озимых. Надо было торопиться с посевами яровых, и все хаджиговшанцы вышли на поле.

Довлетмамед тоже копался на своем участке. Односельчане не оставляли его в нужде. С их помощью он посеял кунжут, подготовил землю для посадки овощей и бахчевых. У каждого по весне своих дел было по горло, но старика старались поддержать, входили в его положение.

Да он и сам не сидел сложа руки, не ждал, пока принесут и в рот положат. Для него было обычным делом повязать голову платком, затянуть потуже кушак и целый день работать на поле. Шестьдесят лет — возраст почтенный, но не сторонился Довлетмамед ни лопаты, ни серпа, хотя и старались сыновья опередить отца. Особенно усердным Мамедсапа был. Абдулла иной раз посмеивался: "Когда аллах дары распределял, он Мамедсапе сразу лопату вручил, Махтумкули — талант шахира, а мне разрешил "Гуляй себе сколько влезет". Он, конечно, шутил, наговаривал на себя, потому что гулякой не был, от дела не отлынивал, не прятался в холодке за холмом. Теперь вот нет ни его, ни Мамедсапы. И мать их лежит, еле дышит. Скорей бы младший приезжал, что ли. Может, его возвращение придаст матери сил, поможет встать на ноги, облегчит ее исстрадавшееся сердце…